«Образцы мужества и героизма показывают артиллеристы, танкисты…» — записывает Антошка.
И ей представляется парад на Красной площади. Прошли слушатели военных академий, боевые марши сменил вальс, прогарцевали кавалеристы. На площади наступает торжественная пауза, и вдруг тишину разрывают грохочущие, дымящие, украшенные флажками танки, за ними катят зеленые пушки, площадь заполняется чадом, но его быстро разгоняет майский ветер.
На войне все не так. Антошка это понимает. Но как? Как загораются эти бронированные чудовища — танки? Как стреляют нарядные зеленые пушки? Этого Антошка не знает.
«Эвакуация советских войск из Одессы закончилась в срок и в полном порядке…»
— Раз в срок и в порядке, значит, хорошо, — облегченно вздыхает Антошка.
«Ожесточенные бои в направлении…»
Диктор передает название города по буквам: «Мария, Ольга, Женя, Анна, Иван Краткий…» Антошка улыбается. «Иван Краткий» — это буква «й», и Антошка представляет себе этого «Ивана Краткого» добродушным и рослым красноармейцем, добрым и улыбчивым, но беспощадным в бою с врагом.
Вой и скрежет заглушают московскую передачу.
«Успешно действуют партизанские отряды… — снова выбрался из хаоса звуков голос диктора. — Рабочие предприятий переходят работать с одного на несколько станков, заменяют товарищей, ушедших на фронт… Учащиеся ремесленных училищ помогают нашей промышленности выполнять заказы фронта. Отличник учебы Ваня Шарафьев выполняет две с половиной нормы…»
«Молодец Ваня, — думает Антошка, — молодцы ребята, а я вот ничем похвастаться не могу».
«…Народный артист Глиэр написал марш «Красная Армия», композитор Хачатурян создал песню о капитане Гастелло…»
Всё ради победы.
«Женщины овладевают мужскими профессиями…»
Ради победы.
Антошка записывает новости с Родины, завтра о них узнают тысячи шведов.
Ни один диктант в жизни Антошка не писала так старательно и с таким волнением, как этот ночной диктант из Москвы. Диктор закончил. В опустевшем эфире воют глушители.
Подошел Николай Петрович и выключил радио.
— Давай сверять, у меня есть пропуски.
Скрипнула дверь, и послышался звонкий голос Александры Михайловны:
— Ну как, записали?
— Да, Александра Михайловна, вот сейчас сверим.
— Как дела там? — спросила Коллонтай.
— Очень хорошо! — горячо воскликнула Антошка. — Наши под Москвой сбили шестнадцать самолетов. Одесса эвакуирована в полном порядке.
Александра Михайловна помрачнела и взглянула на военного атташе.
Николай Петрович кивнул головой.
— Да, к сожалению, это правда. Бои идут на подступах к Москве. Наши оставили Одессу. Немцы усилили натиск.
И Антошка поняла, что дела не так уж хороши.
Она видела, что Александра Михайловна и Николай Петрович очень встревожены тем, что Одесса захвачена немцами и что фронт теперь под самой Москвой.
Николай Петрович сказал, что его машина стоит у подъезда и Антошка может ехать домой, а сводку сверит он сам.
Александра Михайловна поблагодарила Антошку и передала привет маме.
Елизавета Карповна ждала Антошку с ужином. Взглянув на дочь, она поняла, что новости плохие. Забыв об ужине и о сне, они всю ночь говорили о Москве.
Рано утром пришел хозяин дома. Это был уже не тот вежливый господин, который раз в месяц заходил и спрашивал, довольны ли жильцы квартирой, достаточно ли хорошо топят и не нужно ли прислать мойщика окон. Он повесил палку на спинку стула, не сняв пальто, сел у стола и положил шляпу на колени. Без всяких предисловии и разговоров о погоде, здоровье он потребовал, чтобы Елизавета Карповна заплатила квартирную плату за полгода вперед.
— Но мы обязаны по договору платить только за месяц вперед, — возразила она.
— А сейчас я требую за полгода вперед.
— Но у меня нет таких денег, я получаю свою зарплату только раз в месяц, — пыталась объяснить Елизавета Карповна.
— Гитлер назначил на седьмое ноября парад своих войск в Москве. Вы скоро перейдете на положение эмигрантов, как эти всякие французы, бельгийцы, поляки. Не могу же я содержать всех эмигрантов! Слишком много их развелось в нашей стране.
Лицо Елизаветы Карповны залила краска гнева.
— Мы оставим вашу квартиру! — сказала она и встала, давая понять, что разговор окончен и хозяин может уходить.
— Вы не дождетесь победы Гитлера, и никакого фашистского парада на Красной площади не будет! — выкрикнула Антошка, глядя злющими глазами на упитанное лицо шведа.
— Мин готт! — вскочил как ужаленный господин Графстрем. — Вы слишком плохо воспитаны, фрекен, вы не умеете разговаривать со старшими.
Антошка взглянула на мать, готовая отразить ее упреки, но Елизавета Карповна подтвердила:
— Господин Графстрем напрасно надеется на победу Гитлера. Моя дочь права…
И через неделю Антошка с мамой переехали на новую квартиру в большом доме, где жило много иностранцев.
Антошке понравилось новое обиталище. Это была почти игрушечная квартира. В комнате помещались диван-кровать, кресло-кровать, стол и несколько стульев. Продолговатая кухня разделялась раздвижной стеклянной перегородкой: в одной части плита, раковина для мытья посуды и стенной шкаф, за перегородкой стол и четыре стула — эта часть заменяла им столовую, или, по-шведски, «матрум». В передней большой стенной шкаф и напротив маленькая душевая комната. Два окна квартиры выходили во двор.
Мама теперь работает с утра до ночи: утром в школе, затем она отправляется на практику в клинику, а вечером — в пресс-бюро. Антошка ведет все домашнее хозяйство и заведует продовольственными карточками. Карточек много, они похожи на крохотные почтовые марки, и их легко потерять. Хлеба выдают двести граммов в день на человека, мяса — четыреста граммов в месяц и на каждое яйцо отдельная карточка, карточки надо беречь, продукты экономить и умудряться каждый день готовить завтрак, обед и ужин.
Продавщицы в магазинах уже не те. Когда продавали без карточек, все были ласковые и очень вежливые, а сейчас уговаривать покупателя не надо: каждый выкупит все продукты по карточкам. И продавщицы перестали улыбаться. А может быть, не улыбаются потому, что боятся войны? Все в Швеции сейчас боятся войны.
МАЛЬЧИК С ЗАКОЛКОЙ
Сегодня на обед запеканка из картошки с рыбой и кисель из ревеня. Кисель кислый-прекислый, но мама сказала, чтобы Антошка не вздумала роскошествовать, иначе вторую половину месяца будут сидеть без сахара.
Антошка приготовила обед, выключила газ, разлила прозрачный, с зелеными и розовыми прожилками кисель в мисочки, протерла мокрой шваброй линолеум на кухне.
Все дела сделаны. Читать? Нет, не хочется. Вот если бы погулять…
Она подошла к окну и выглянула во двор.
Освещенный солнцем большой квадратный двор жил своей жизнью. С трех сторон высятся жилые корпуса с многочисленными балконами, затянутыми полосатыми яркими тентами, за аркой — заросли тополей и лип, сбегающих от двора вниз по откосу, к железной дороге, по которой день и ночь проносятся поезда. Деревья стоят еще совсем прозрачные, покрытые, как росой, яркими блестящими почками.
Если ветер дует в сторону дома, то густой серый дым от паровозов просачивается сквозь ветви деревьев и заполняет двор. Тогда обитатели дома захлопывают окна и форточки, чтобы в квартиры не набивался сладковатый угарный газ.
В теневой стороне двора на зеленых скамеечках под липами сидят старики и старушки, в большой песочнице под весенним солнцем возятся малыши, похожие в своих разноцветных комбинезончиках на маленьких гномов. На асфальтированных дорожках одни девочки прыгают через веревочки, другие — играют в «классы».
Но внимание Антошки занимает один мальчишка. Он каждый день приходит ровно в три часа и, оседлав скамейку, строгает, клеит, что-то прилаживает. Вот он сидит и, прищурив глаз, на вытянутой руке проверяет рогатку. Вот он смахнул в ладонь стружки со скамейки и осторожно, как драгоценность, ссыпал их в бумажный кулек. Вокруг ни сориночки. Антошка покосилась на часы. Через пятнадцать минут, ровно в четыре, он вытащит из кармана бумажный сверток и будет есть бутерброд. Бумажку от бутерброда аккуратно свернет и сунет в карман. Увлеченный работой, мальчик никогда не пропускает время полдника и никогда не забывает привстать и поклониться, если мимо проходит взрослый. Кланялся он смешно, стукаясь подбородком в грудь, и тогда его рыжеватый вихор, прихваченный заколкой, становился на голове дыбом, как пучок соломы.