Лика. А то, что ты услышала про дневник, так это же Фройд! Его давно разоблачили и запретили! Сейчас твоя мать старая и страшная старуха. Как я.
Катя. Ты все еще интересная женщина. А про меня тоже в доме отдыха так сказали, представляешь?
Лика. Это одна видимость. Внешний обман. Я, во-первых, совсем ничего не вижу, а пойти к врачу отказываюсь, во-вторых, и не с кем. По Фройду это что-то значит, что меня туда не ведут.
Катя. Если хочешь, я с тобой схожу.
Лика. Нет, нет, это у них какое-то торможение по Фройду. У меня, потом, нет пальто и ботинок.
Катя. Надо с собой бороться. Я всю жизнь с собой боролась, была скромной и застенчивой. Всех стеснялась, особенно мужчин. И я преодолела это. Ты тоже должна. Хочешь, я с тобой схожу?
Лика. Да у меня что, некому сходить? Но в каких ботинках, вот в чем вопрос. Я хожу в ботинках после Саши еще в бытность его старшим лейтенантом. Им выдают каждый год, но не в этом дело. Теперь: неизвестно, какой у меня стал размер. Я привыкла к свободе. (Вытягивает ноги в огромных ботинках, разглядывает их.) У Саши сорок пятый размер. Эрка мне купила какие-то из клеенки, так в них ноги просто гудут! И они явно мужские. А ведь где-то были мои собственные, нянины, из сукона. Суконные, теперь таких не делают. Сукно! Но их, видимо, моль пожрала.
Катя. Подошвы-то бы остались?
Лика. Не знаю, не знаю. Украли, видимо, подошвы-то. У нас всё тибрят. Сумку мне разрезали, вынимаю из сундука, разрезанная по шву.
Катя. Всё. Я тебя веду к врачу, и начинаешь новую жизнь. Будешь все видеть.
Лика. На кой шут мне все это видеть. Я вообще охотней бы глаза закрыла и к стене отвернулась.
Катя (загоревшись). А что, Сашка уже ее бросил? Так я и знала.
Лика. Не мели чушь! Это ты бросила мать! Воспользовавшись Фройдом. Прекрати изображать из себя жертву! Они приедут, все забудь!
Катя. А ты не бросила свою сестру?
Лика. Мы же потеряли связь! Вадим кормил две семьи, свою и предыдущую, там сын погиб под Брест-Литовском, осталась бабка. У меня на руках Оля, мама и няня, все умирали. Эра сбивала тару на военном заводе.
Катя. А я без стипендии на одни алименты. Лорочку на лекции водила в кацавейке, сама в папиной шинели. Она тихо сидела, но потом меня все-таки в деканате предупредили. Жалко на ребенка, говорят, смотреть, как он на лекциях мучается. Это ваш мальчик? Говорю на Лорочку, «мой». Пришлось в детский дом отдать, там все-таки трехразовое питание.
Лика. Переступи, переступи через это. Они не виноваты. Мало ли какую мать ребенок раздражает. Это бывает. Меня Оля раздражает.
Катя. Я ведь к ним ездила. Я-то переступила. Но кто другому сделал зло, тот того ненавидит.
Лика. Все люди делают друг другу зло. Так было задумано.
Катя. Я к ним приехала, они испугались и не открывают. Я через дверь им говорю, а они как мыши молчат. Нам дали вместе двухкомнатную квартиру, Лика похлопотала, в Москве. Молчат. Я была у следователя, за вас боролась, молчат. Следователь сказал, что ваша мать тут понаписала, что надо с фонарями разбирать, а я говорю, я ответила, что они были невменяемые. Молчат и, чувствую, вдвоем от дверей отскочили. Всё еще ненавидят меня.
Лика. Оставь, оставь, едут две дряхлые старухи.
Катя. Молчали и бумагами шуршали. Рвали на части.
Лика. Это у нас семейное, мания преследования. Теперь все хорошо. Неточку восстановят в партии, Любочку в комсомоле.
Катя. Куда! Любе сорок три года.
Лика. Были обе синеглазые, с золотыми кудрями…
Звонит междугородняя.
Алло! Ффу. (Дует в трубку.) Кто говорит? Кого? Коровина, да, сейчас, Саша! Са-ша!
Входит Саша.
А кто это? Березай. Одну секунду, вот он идет.
Саша (берет трубку). Алло.
Высвечивается кабинка межгорода, Рая у телефона.
Рая. Это я. (Плачет.)
Саша. Привет.
Рая. Когда ты приехал?
Саша. Только что.