– И ты все равно будешь меня любить?
– О, Лили, – вздохнул он, баюкая ее плечи. – Когда ты уже это поймешь?
– Вот почему я не могу сейчас поехать с тобой в Нью-Йорк, – сказала она. – Мне нужно вернуться в Дрезден, в последний раз. – Лили объяснила, что ее ждет профессор Больк, который намерен провести еще одну, заключительную операцию. Делиться подробностями она не пожелала, решив, что Хенрик только разволнуется и станет ее отговаривать, просто не поверив, что такое вообще возможно.
В прошлом году, перед тем как Лили покинула Дрезден, профессор Больк пообещал сделать для нее кое-что такое, благодаря чему она в еще большей степени ощутит себя женщиной. Нечто, о чем, по словам Греты, было «безумием даже думать». Нечто прекрасное, как сияющая белоснежная мечта, но – профессор Больк своим густым басом уверил в этом Лили – вполне осуществимое. При выписке Больк сообщил, что пересаженные яичники успешно прижились и что в завершение он хочет попробовать пересадить ей матку, тем самым дав возможность выносить ребенка.
– То есть я смогу стать матерью? – переспросила Лили.
– Разве я не выполнил все свои обещания? Я готов сделать и это тоже, – ответил Больк.
Грета, однако, настойчиво ее разубеждала.
– Зачем? – всплескивала она руками. – И вообще, такое попросту невозможно. Как вообще он собирается это сделать?
За прошедший с той поры год Лили часто писала профессору о своем выздоровлении, о работе в парфюмерном отделе универмага, о творческом кризисе Греты и о Хенрике. Он отвечал, пускай и не так часто; текст писем на тонкой бумаге отпечатывала фрау Кребс. «Это прекрасные новости, – писал он. – Если когда-нибудь вы решитесь на завершающую операцию, ту, что мы с вами обсуждали, пожалуйста, сразу дайте мне знать. Я как никогда уверен в успехе».
И да, Лили решилась. Грете об этом она пока не говорила, хотя твердо знала, что обязана вернуться в Дрезден и закончить начатое Больком. Доказать миру – нет, не миру, а себе, – что она полноценная женщина, что вся ее предыдущая жизнь и этот щуплый человечек по имени Эйнар – не что, иное как величайшая ошибка природы, исправленная раз и навсегда.
– Тогда приезжай ко мне в Нью-Йорк в конце лета, – сказал Хенрик, сидя на чемодане, который матросы уже завтра погрузят на пароход, через Гамбург идущий в Америку. – Что ж, на этом и договоримся. Мы поженимся там.
Несколько недель спустя, в начале лета, Лили с утра позировала для Греты. На ней было белое платье с треугольным вырезом и отделкой шитьем; волосы она забрала наверх. На коленях лежал букетик белых роз, который Грета дала ей, попросив скрестить щиколотки и приподнять подбородок.
Лили так много нужно было рассказать Грете – и о предложении Хенрика, и о своем решении вернуться в Дрезден. Как вышло, что между ними накопилось столько тайн? Маленький секрет перерос в целый отдельный мир, скрытый от Греты. Лили терзалась сожалением: их многолетняя близость почти сошла на нет.
Грета трудилась над портретом без малого неделю, и все шло хорошо: свет в лице Лили получился живым и правильным, как и глубоко посаженные глаза, и тонкие голубоватые вены на висках, и алые пятна смущения на шее. Стоя у мольберта, Грета озвучивала все это – как Лили выглядит, как продвигается работа над портретом.
– Ну, этот должен быть удачным, – приговаривала она. – Наконец-то я сумела поймать твой образ. Такого давно не было, Лили. Я уже начала сомневаться…
Лили видела портреты, созданные Гретой за последний год: торопливо-небрежные, с плохо выстроенной композицией. На одном из них она выглядела гротескно – черные масляные зрачки, наэлектризованные, стоящие дыбом волосы, пухлые блестящие губы, вены на висках – ярко-зеленые. Другие портреты либо не передавали сходства, либо отличались плохо подобранными цветами или слабым исполнением. Скверными, впрочем, были не все, а лишь часть, и Лили знала, что Грета отчаянно старается. Дело обстояло совсем не так, как в Париже, когда все, что выходило из-под кисти Греты, обладало мягким свечением, когда люди смотрели на портреты Лили, задумчиво поглаживали подбородок и интересовались: «Кто эта девушка?» Куда более странным, однако, было то, что Грета утратила интерес к живописи. Перерывы в работе становились чаще и продолжительнее, превращаясь в целую череду дней, когда Лили, стоя за прилавком в универмаге, задавалась вопросом: чем занята Грета?
– Я все еще привыкаю к Копенгагену, – иногда говорила Грета. – Я ведь думала, мы сюда уже не вернемся.