Покончив с этой задачей, Клод еще семь часов оставался за стойкой в ожидании заказов на кровь. Перед тем как поставить свою подпись в документах о выдаче, он должен был проверить и перепроверить группу на пакете и в листе с запросом, а иногда и позвонить в операционную для большей уверенности. Мне он говорил, что есть «то ли четыре, то ли шесть» разных групп крови, так что, если выдать неверный пакет, можно «израсходовать его понапрасну, убив кого-нибудь». Тревожило, что эти последствия в его восприятии сливались.
Наблюдая за тем, как Клод собирал дряблые желтоватые пакеты с плазмой в стопки по три, я то и дело вспоминала мясницкие лавки, выстроившиеся вдоль главной улицы моего родного города. Особенно живо в памяти вставал мясной прилавок, за которым мистер Кнауэр собирал мне куски по записке от мамы. С ними я отправлялась домой, чтобы помочь приготовить ужин для семьи. Ближе к концу смены Клод должен был выкинуть все неиспользованные размороженные пакеты — галлоны и галлоны крови — в отсек для опасных материалов, где их сжигали вместе с прочим медицинским мусором. Мне это казалось бессмысленной тратой драгоценного ресурса. Однажды я не удержалась и вслух пожалела о том, что добросердечные граждане тратят столько времени и сил на то, чтобы сдать кровь, — а кто-то горстями выкидывает ее в помойку.
— Не принимай близко к сердцу, — посоветовал Клод. — Большинство доноров — бродяги, которые в обмен получают печеньки.
Ребята из банка крови были печально известны привычкой западать на курьеров — поэтому я не слишком обрадовалась, обнаружив, что нравлюсь Клоду.
— А я тут услышал, что вернулось несколько карет скорой помощи, и сразу начал ждать твоего прихода, — заметил он однажды, когда я принесла заказ.
Пришлось быстро ввернуть в разговор упоминание моего воображаемого бойфренда-художника, продуманного до малейших деталей как раз на такой случай.
— Если у тебя есть парень, зачем же работаешь здесь? — спросил Клод.
Тут я поняла, что его понимание отношений между полами гораздо глубже моего, и отговорилась тем, что у художников вечно нет ни гроша. В остальном же «бойфренд» был великолепен; в моих фантазиях он имел слегка встревоженный вид, который делал его удивительно похожим на Тэда Уильямса, выходящего к бите на одном из снимков с матча звезд 1941 года.
— То есть тебе ему и ночной горшок покупать приходится? — поинтересовался Клод то ли с сарказмом, то ли без. Ответа на это я придумать не смогла и сделала вид, что не расслышала.
Я старалась брать смены с одиннадцати вечера до семи утра, которые приходились на вторник и четверг, — готовя, а затем доставляя тележку с пакетами медикаментов для отделения психиатрии. Там требовались составленные на основе физраствора внутривенные препараты, содержащие седативное средство — дроперидол. Их использовали в качестве наркоза во время проведения электросудорожной терапии, известной медперсоналу как ЭСТ, а всем остальным — как «шоковая терапия». Дважды в неделю ранним утром пациентов готовили к процедуре, укладывали на каталки и выстраивали в коридоре в порядке очереди — после чего одного за другим привозили в тихую комнату, где команда докторов и медсестер проводила им электростимуляцию части головы, внимательно следя за жизненными показателями. Все это время больной находился под наркозом, пакет с которым привозила я.
Благодаря такому графику самыми светлыми днями в отделении становились среда и пятница. Пациентов, которых, казалось, давно оставил разум, можно было увидеть сидящими на кроватях в прогулочной одежде; некоторые даже ненадолго встречались со мной взглядом. Самыми же темными оказывались воскресенье и понедельник: больные раскачивались из стороны в сторону, расцарапывали себя ногтями или стонали, лежа в кроватях. Присматривавшие за ними сестры выглядели одновременно невероятно умелыми — и абсолютно беспомощными.
Впервые оказавшись за прочно запертыми дверями психиатрического отделения, я испытала иррациональный ужас. Не знаю, что внушило мне мысль, будто здесь обитают некие злые души, готовые напасть в любой момент. Едва попав внутрь, я осознала: это просто место, где все происходит очень медленно. Тех, кто тут лечился, отличало от обычных больных одно — для их ран время остановилось, так что, казалось, они никогда уже не смогут исцелиться. Сам воздух отделения был пропитан болью такой густой и такой осязаемой, что посетитель вдыхал ее, как влажный летний туман. Вскоре стало ясно: защищаться придется не от пациентов, а от моего же растущего к ним равнодушия. В пятьдесят пятой главе был фрагмент, который сперва показался мне непонятным, однако удивительно четко описал открывшуюся моим глазам картину: «Их взгляд обращен внутрь, и они питаются своими собственными сердцами, а их сердца — плохая пища».