– Вы спасли мне жизнь, Диана. Я этого не забуду.
Диана улыбнулась.
– Еще кофе?
– Мне! – Монах поднял руку. – У вас так уютно… Квартира очень подходит вам, Диана. Ваши картины, синий цвет и синий свет…
– Хотите увидеть студию? Там раньше была комната Дениса. Мама была здесь, а где мы с Ией – теперь моя спальня.
– Хотим, – сказал Добродеев.
– Очень! – прибавил Монах.
Они осмотрели студию, полюбовались на станки с натянутыми шелками, на коллекцию готовых шарфов. На стене висели фотографии в строгих черных рамках: поразительно красивая женщина в сценических костюмах, миловидная девушка и мужчина лет тридцати пяти с жестким неулыбчивым лицом.
– Это?.. – Монах повел рукой.
– Моя семья. Мама в разных ролях. Элиза Дулиттл, видите, в диадеме, любимая роль, тут она еще молодая. Мама говорила, что диадема «счастливая», она ее очень любила. Это Ия и Денис. А это мои работы.
– Можно купить? – Монах осторожно потрогал синий шарф в серых разводах.
– Дарю.
– Ни за что! – притворно засмущался Монах.
– Я настаиваю. Леша, вам тоже. Выбирайте.
– Вы как художник знаете лучше.
– Вот этот! – Диана сняла с вешалки черный шарф в белых брызгах. Это ваше. – Привстав на цыпочки, она надела шарф на Добродеева, обвила вокруг шеи раз, другой.
Добродеев затаил дыхание.
– Спасибо, Дианочка.
– И на меня! – вылез Монах.
Диана надела шарф на Монаха, отступила, полюбовалась.
– Все-таки в мужчине с бородой что-то есть, – сказал Монах. Ему страшно хотелось развеселить Диану. Она кивнула с улыбкой. – Жена моего школьного друга Жорика Анжелика убеждает его отпустить бороду, говорит, мужчина с бородой неотразим. Если бы вы знали, Дианочка, как Леша завидует! Но ему жена не разрешает.
Добродеев хмыкнул:
– Да уж, обзавидовался! Все время крошки вытряхивать, очень надо.
Потом они снова пили кофе с коньяком, потом вспомнили о Марине, потом Монах рассказал о своем крестнике, тоже по имени Олег, очень смышленом ребенке, у которого недавно сломался «дув». Добродеев, который уже слышал эту историю, возвел глаза к потолку.
– Что сломалось? – переспросила Диана.
– Дув.
– Это что?
– Он не хотел кушать горячую кашу, и воспитательница предложила подуть на нее, на что ребенок ответил, что не может, так как у него сломался дув.
Диана рассмеялась. Монах подумал, что ей не хочется, чтобы они уходили. Не хочется оставаться одной. Марина сказала, она боится… чего?
– Сынишка Жорика и Анжелики. Она кормит меня овсянкой, а Жорик собирается навеки переселиться. Они моя семья. – Он помолчал и спросил: – У вас есть друзья, Диана? Кроме Марины? Или знакомые?
Диана покачала головой.
– А ваш брат не может приехать? Вам было бы легче.
– Денис не приедет, – сказала Диана серьезно. В ее словах была такая убежденность, что Монах не решился «копать» дальше.
Они посидели еще немного и стали прощаться. Монах мучительно ковылял, вызывая жалость; Добродеев придерживал его за талию; Диана, вытянув руки, держалась сбоку, на случай падения гостя. Монах чувствовал себя планетой, вокруг которой вращаются небесные тела.
Они долго прощались у лифта, потом ступили в тесную кабину – причем Монах мучительно морщился, устраивая поврежденную ногу, и кабина, задребезжав, рухнула вниз.
Добродеев спросил:
– Что за финты, Христофорыч? Зачем тебе чужой компьютер?
– Никогда не знаешь, Лео. Денис для меня загадка. Любимчик матери, обожающий сестричек, после трагедии с сестрой вдруг уехал за океан, бросив дом и семью, даже компьютер бросил, и ни разу… ни разу! не приехал повидаться с ними, поддержать, утешить. Мать лежала после инсульта, а сына не было. Он не приехал даже на ее похороны. Он попросту отрезал их, равно как и свое прошлое.
– Новая жизнь, устраивался, утверждался. Мало ли…
…Они стояли на улице, беседуя; Добродеев выскакивал на дорогу при виде такси и призывно махал рукой. Оба в подаренных шарфах, большие и внушительные: бородатый Монах в синем в серые «яблоки», Добродеев в черном с белым крапом; оба имели вид вполне богемный. Громадная монаховская нога в гипсе тоже имела вид вполне богемный и смотрелась как изыск скульптора-авангардиста.
– Анжелика сказала, что в Диане чувствуется тайна, – вспомнил Монах.
– В любой одинокой и необщительной женщине чувствуется тайна, а если она художница, то и подавно. Все они с большим приветом.
– Знаю, знаю. Тайны, секреты, скелеты в шкафу… а если мужик с воображением, то вообще капец, как говорит Жорик.
– Не вижу я в ней особой тайны, Христофорыч. Я бы сказал, что она самодостаточна, и я не понимаю, зачем он был ей нужен… Леонид.