Ричард восхитился картиной. Он был всего на волосок (волосок из кисти Вермера, ха-ха) от веры. Облегчение оттого, что его не высмеяли, дурманило Корнелиуса. И почему только он не додумался до этого раньше? Сколько лет он потратил на жизнь скряги, оберегая отца, который никого не уберег!.. Теперь хотелось большего. Впервые Корнелиус представлял, как рассказывает историю картины и про роль отца в ней, рассказывает так, чтобы Ричард поверил, рассказывает взахлеб, с горящими глазами, прямо перед картиной. Тогда можно быть спокойным, что он не умрет. Он не умрет от стыда.
«Нет, не умру!» — все повторял и повторял Корнелиус, а в камине медленно догорал огонь.
Картина связала нас с Корнелиусом крепкой, пусть и не вполне дружеской связью. Стоило увидеть его в школе — и я вспоминал о том странном вечере, о нелепой настойчивости моего хозяина. Он будто схватил меня за руку и затащил в бурное море суждений, которое теперь грозило поглотить нас обоих.
Мы разговаривали полузавершенными фразами: чужому уху они показались бы сущей бессмыслицей. Однажды я — не из злобы, а только из эстетических соображений — спросил:
— А как бы ты к ней отнесся, если бы узнал, что она ненастоящая?
— Но она настоящая!
— Все-таки давай допустим на секунду, что нет.
— Тут и допускать нечего. Я точно знаю!
Какая глупая самоуверенность!
Складывалось впечатление, что он не в ладах с этим миром, — из-за картины, понятное дело. Я покопался в литературе, побеседовал со знакомым историком-искусствоведом и как-то в пятницу, после занятий, приметив Корнелиуса на школьной автостоянке, спросил у него:
— А знаешь, что один голландский художник по фамилии ван Мегерен в тридцатых годах подделал несколько работ Вермера? — Корнелиус замер у машины. — Да так искусно, что убедил всех экспертов.
— Я слышал, — сдержанно буркнул он.
— И знаешь, как раскрылась правда? Мегерен продал несколько картин этому нацисту, Герингу, и голландские власти сцапали его за измену: пособничество врагу, передача национальных ценностей в руки рейхстага… Пришлось сознаваться.
Дрожащей рукой Корнелиус безуспешно пытался вставить ключ в замок автомобильной дверцы. На миг опустил глаза и нашел замок — но я уже все видел. Сам того не подозревая, я приблизился к разгадке. Может, Корнелиус знал, что картина написана ван Мегереном, и пытался выставить меня дураком или даже впарить мне ее как Вермера за бешеные деньги? Будь он моим другом, я отпустил бы его и забыл всю историю, однако мы оставались всего лишь коллегами: математик и преподаватель изобразительных искусств, — да в придачу оба желали знать правду.
— Я бы взглянул на нее еще раз, если не возражаешь.
— Конечно, как только захочешь, — любезно ответил Корнелиус и полез в машину.
— Отчего бы не сейчас?
Он замер с занесенной в салон ногой, потом собрался с духом и сказал:
— Что ж, более подходящего времени, пожалуй, не найти.
При дневном свете картина смотрелась даже лучше, чем я ее запомнил. Зачарованный, я опустился в кресло. Глядя на стакан с молоком, который светился, точно жемчужина, я понял: копировщику такое не под силу — и лишь из-за надменности, проявленной Корнелиусом несколько недель назад, продолжал упрямиться.
Только теперь его надменные манеры будто испарились; на смену им пришла истинная радость, чистая любовь к картине, скрытая прежде за кучей сухих фактов. Если кто-то когда-нибудь самозабвенно любил произведение искусства, то это Корнелиус. Его лицо сияло восхищением паломника перед обретенной святыней.
— Я не оспариваю твою веру, — начал я. — Я бы и сам с радостью разделил ее, если бы не одно «но».
— А именно?
— Мы оба учителя, Корнелиус, и, насколько я знаю, не дети миллионеров. Если ты не объяснишь, как эта картина попала к тебе, я просто не могу…
Улыбка сползла с его лица.
Я ждал, когда мои слова возымеют эффект, потягивая предложенное мне пиво. Корнелиус залпом осушил бутылку и не отпустил ее, словно нуждаясь в опоре. Я молчал.
— Я вырос в Дуйсбурге, рядом с голландской границей… — начал Корнелиус и, пока рассказывал о своем детстве, не сводил глаз с девушки на картине, как если бы черпал силы из ее безмятежности. — …после урока истории я прибежал домой весь взмокший и, несмотря на мамин запрет, спросил отца: «Что ты делал во время войны, пап?» — «Работал в Амстердаме», — просто ответил он. Будто занимался обычной работой. — «Да, но что именно ты там делал? — настаивал я. — Я вправе знать!» — Тогда он остановился и задрожал, прямо до кончиков пальцев, будто земля тряслась под его ногами. — «Свозил их к поездам», — ответил он.