Деревянной ложкой я сталкиваю тушеную капусту и поджаренные кусочки чеснока на сервировочную тарелку, вытираю руки о фартук и проверяю, как прожарился цыпленок.
– Ты можешь представить, что здесь будут бегать дети? – спрашиваю я с усмешкой.
Я могу.
Я уже представляла себе это тысячу раз. Может, больше.
Вот как бывает, когда в двадцать два встречаешь мужчину своей мечты, выходишь за него замуж, решаешь повременить с детьми, чтобы вместе ездить по миру, пока он фотографирует самое прекрасное, что есть на планете. А потом в двадцать пять теряешь сознание, оказавшись на операционном столе по поводу экстренной гистерэктомии.
– Мне никто не нужен, кроме тебя, Ник. Ни в прошлом, ни в будущем, – сказал Брант, когда в то утро меня везли из операционной. Он держал меня за руку, целовал мои пальцы, неотрывно смотрел в глаза, пока меня не накрыла теплая волна его любви и уверенности. Это единственное, чем мне по-настоящему запомнился тот день. Остальное смазалось и померкло. Остальное смыли годы усилий, в течение которых я старалась забыть о своем богоданном женском естестве, отнятом у меня так внезапно и бесповоротно.
Оказывается, утрата способности иметь детей отнюдь не подавляет стремления быть матерью. Она лишь делает его менее осуществимым, как недоступный предмет мечтаний, убранный на самую верхнюю полку, когда поблизости нет лестницы.
Кстати, о мечтах. Прошлой ночью мне опять приснился сон про детей. Тот, в котором я прекрасным осенним днем толкаю перед собой по парку прогулочную коляску и, только опустив взгляд, обнаруживаю, что она пуста.
Она всегда пуста.
А потом я, как обычно, просыпаюсь в холодном поту и с зияющей пустотой в груди, постепенно осознавая, что все это не наяву.
Ребенка нет. И никогда не было.
Мое подсознание – жестокая трусливая сука. Она показывается только тогда, когда я не в состоянии отогнать ее, заткнуть ей пасть и заставить умолкнуть.
Я понимаю.
Я пуста.
Я хочу того, чего не могу получить.
– Ты уже редактировал эти снимки сотни раз, – говорю я, снимая цыпленка с ультрасовременной плиты в нашей ультрасовременной кухне. Все это стало нашим подарком самим себе на Рождество два года назад. Вот какие вещи волнуют нас, когда нет детей. Но чего мне не суждено, так это хоть бы раз стереть с нержавеющей стали следы липких пальчиков.
Брант игнорирует мое замечание.
Я игнорирую боль от понимания того, что в его жизни я на втором месте – после работы.
Так было всегда. В какие-то годы лучше, в другие – хуже, но никогда не было так плохо, как в последние пару лет. Временами ловлю себя на том, что безрассудно ревную мужа к работе, словно к любовнице, дающей ему все, что он пожелает, и чувствую себя неадекватной и неуверенной в себе, хотя никогда такой не была.
Он говорит, что должен следовать своей музе.
Иногда этой музой бываю я.
Иногда нет.
Мне просто не хватает его внимания. Его присутствия здесь и сейчас. Я скучаю по его смеху. Его нежности. Его обожанию. По всем его лучшим чертам, тем, что я любила самозабвенно, не задавая вопросов.
Я скучаю по нам.
Наполнив тарелки, несу обед на стол и сажусь возле него. Брант с явной неохотой закрывает ноутбук и убирает в сторону.
– Извини, Ник. – Его рука тянется к моей, наши глаза встречаются, и он произносит: – Выставка в «Беллхаусе» – одна из величайших удач, и она превратила меня в эгоистичного осла.
Он подносит мою руку к своим губам, и мы смотрим в глаза друг другу.
Я купаюсь в этом неожиданном признании, кутаю в него, как в теплое одеяло, свое израненное эго. Он понимает. Впервые за долгие годы он наконец понимает.
– Представить себе не могу, какой груз давит тебе на плечи, – отвечаю я, как всегда – сочувствующий партнер. – Просто скажи, чем я могу помочь, ладно?
Полагаю, за эти годы я вырастила собственного монстра, всегда готового поддержать и понять, не задавая лишних вопросов, но так вы и поступаете, когда любите кого-то, когда обещали посвятить ему всю свою жизнь, что бы ни случилось.
Его счастье – мое, и наоборот.
Или, по крайней мере, так было – наоборот.
Брант выпускает мою ладонь и достает вилку из складок салфетки.
– Значит, про это дело с усыновлением…
У меня холодеет сердце. Брант никогда не относился к мужчинам, мечтающим о детях. С самого начала всякий раз, когда я заговаривала о них, он занимал позицию «хочешь – заводи, хочешь – нет», всегда оставляя решение за мной.