Мужчины с Золотой горы
— Ничего себе шуточки! — смеется Мэй.
— Это не шутка, — говорит папа. — Я выдаю вас замуж.
Я все еще пытаюсь осмыслить услышанное:
— Что случилось? Мама заболела?
— Перл, я все сказал. Вы должны слушаться меня и поступать так, как я говорю. Я ваш отец, а вы — мои дочери. Так устроена жизнь.
Жаль, я не могу передать, как абсурдно прозвучали его слова.
— И не подумаю! — возмущенно заявляет Мэй.
Я пробую воззвать к его разуму:
— Этот феодализм давно в прошлом. Когда ты женился на маме, все было совсем по-другому.
— Мы с вашей матерью поженились во втором году Республики, — отвечает он раздраженно. — Речь не об этом.
— Тем не менее вы женились по сговору, — возражаю я. — Ты что, рассказывал свату, умеем ли мы шить, вязать или вышивать? — Мне становится смешно. — Ты дашь мне в приданое ночную вазу, расписанную драконами и фениксами, символизирующими идеальный брак? А Мэй достанется ночная ваза, полная красных яиц, чтобы ее будущая семья знала, что у нее будет много сыновей?
— Говорите что хотите. — Папа равнодушно пожимает плечами. — Вы выходите замуж.
— И не подумаю! — повторяет Мэй. Она всегда умела заплакать в нужный момент, и сейчас слезы струятся по ее лицу. — Ты меня не заставишь!
Папа не обращает на нее никакого внимания, и я понимаю, что он серьезен, как никогда. Он смотрит на меня так, будто видит в первый раз.
— Только не говорите мне, что собирались выйти замуж по любви! — В его голосе странная смесь жесткости и торжества. — В брак вступают не по любви. И я женился не по любви.
Я слышу глубокий вдох, поворачиваюсь и вижу, что в дверях стоит мать, все еще одетая в пижаму. Мы наблюдаем за тем, как она пересекает комнату на своих перебинтованных ногах и падает в резное кресло грушевого дерева. Сцепив руки, она опускает голову. По ее переплетенным пальцам катятся слезы. Никто не произносит ни слова.
Я выпрямляюсь, чтобы посмотреть на отца сверху вниз, — его всегда это раздражало. Затем беру Мэй за руку. Вместе мы — сила. К тому же у нас есть деньги.
— От обеих твоих дочерей я со всем уважением прошу отдать наши сбережения.
Отец морщится.
— Мы уже достаточно взрослые, чтобы жить отдельно, — продолжаю я. — Мы снимем квартиру и будем зарабатывать как можем. Мы будем сами решать, как нам жить.
Слыша мои слова, Мэй кивает и улыбается, но улыбка получается не такой прелестной, как обычно. От слез ее лицо опухло и пошло пятнами.
— Я не хочу, чтобы вы так жили, — шепчет мама, набравшись смелости.
— В любом случае этого не будет, — отвечает папа. — Денег больше нет — ни ваших, ни моих.
В комнате вновь повисает ошеломленное молчание. Сестра и мать предоставляют задать вопрос мне.
— Что ты сделал?
От безысходности отец обвиняет во всем нас:
— Ваша мать ездит по гостям и играет в бирюльки со своими подружками, а вы обе только и знаете, что тратить, тратить, тратить деньги. Вы не видите, что делается у вас под носом.
Он прав. Прошлым вечером мне показалось, что наш дом пришел в упадок. Куда-то пропали подсвечники, настенные свитки, веер и…
— Где слуги? Где Паньсы, А Фонг…
— Я их рассчитал. Они все ушли, кроме садовника и повара.
Конечно, их он не отпустил. Сад быстро пришел бы в запустение, и все соседи узнали бы, что у нас что-то случилось. Без повара нам и вовсе не обойтись. Мама умеет только распоряжаться. Мы с Мэй тоже не способны что-нибудь приготовить. Мы никогда не думали, что нам могут пригодиться подобные навыки. Но как же рассыльный, папин лакей, две горничные и помощник повара? Как можно было вышвырнуть на улицу столько людей?
— Ты проиграл? — вырывается у меня. — Так отыграйся, ради бога! Раньше тебе это удавалось.
Хотя отец и считается важной персоной, мне он всегда казался безобидным неудачником. Но теперь он смотрит на меня, как будто… как будто он доведен до крайности.
— Насколько все плохо?
Я злюсь — да и как тут не злиться? Но мной постепенно овладевает жалость к нему и, что важнее, к матери. Что станется теперь с ними? Что станется теперь со всеми нами?
Он опускает голову:
— Дом. Бизнес. Ваши сбережения. То немногое, что было отложено. Все пропало.
После долгой паузы он снова смотрит на меня, и во взгляде его — отчаяние, горе, мольба.
— Счастливых концов не бывает, — говорит мама, как будто наконец начали сбываться ее мрачные предсказания. — С судьбой не поспоришь.
Папа не обращает внимания на ее слова и взывает к моей дочерней почтительности, моему долгу старшей дочери: