Все это время брат оставался глубоко религиозным человеком и не нарушал основных заповедей своей веры. Он лишь постепенно избавлялся от наиболее фанатичных и менее значимых обычаев. Так, спустя годы он перестал считать омовение чисто ритуальным обрядом, а видел в этом прежде всего гигиеническую необходимость. С женщинами он не только здоровался за руку — ходили слухи, что он весьма галантен с дамами, особенно пожилыми. Одевался Иржи необыкновенно тщательно. Однако, навещая меня, пил лишь кофе и никогда не оставался ужинать. Он все еще питался в приличных кошерных ресторациях — некоторые из них отличались отменной кухней. Брат много читал, знакомясь со всеми интересными новинками мировой литературы, ходил в театр и не пропускал ни одной моей премьеры. Он очень часто посещал концерты и сам стал играть на скрипке. Основы скрипичной игры преподал ему учитель, а затем он уже самостоятельно совершенствовал свое мастерство. Несомненно, Иржи обладал незаурядным дарованием. Я ни разу не видел, чтобы он играл по нотам. Чаще всего он, прохаживаясь со скрипкой по комнате, импровизировал, изобретательно сочетая мотивы из классики, еврейских и негритянских напевов, произведений чешских композиторов и словацких песен. Он играл чисто, легко, но вместе с тем страстно, акцентируя бурные ритмы и размахивая смычком, подобно цыганскому музыканту.
Летом он любил плавать во Влтаве, а зимой катался на коньках. В этом виде спорта он достиг большого мастерства, и я часто ходил с детьми смотреть, как их дядя катается по замерзшей реке, танцует на льду и выделывает всякие трюки. Я слышал, что Иржи даже написал учебник по фигурному катанию, хотя он не сказал мне об этом ни слова, но то обстоятельство, что я нигде не мог найти его книжку, заставляет меня предположить, что она вышла под псевдонимом. Теперь у него было множество друзей. Он сумел их найти и после возвращения из Белза в 1915 году: оживил старые дружеские связи и завел новые. Бывало, он приходил домой только на рассвете и, как правило, в приподнятом настроении. Во время войны он подружился с Францем Кафкой, и они подолгу, до позднего вечера, бродили по старой Праге. Кафка обрел в Иржи родственную душу; его дневник содержит несколько хасидских легенд, рассказанных ему братом. Иржи всегда отличался спокойным, терпеливым нравом, а впоследствии к этим качествам добавилась еще и усвоенная им хасидская беззаботность в вопросах материального благоденствия. Эти черты характера он еще усиливал своим юмором, помогавшим ему легко переносить и педагогические невзгоды, и периодическую безработицу.
После 1930 года брат начал издавать свои хасидские рассказы и легенды. Они выходили раз в год в «Еврейском календаре». Написанные по-чешски, они уже не представляли собой образцов научной каббалистической литературы, предназначенной для горстки специалистов — их он едва ли мог найти в Чехии. Эти рассказы были рассчитаны на простых читателей, главным образом чехов, и рассказывали им о евреях нечто совершенно отличное от антисемитских текстов, которые тайно переправляли через чехословацкую границу нацисты. Рассказы Иржи шли от самого сердца, никоим образом не от разума, и корнями уходили в его личные переживания, отношения, любовь. Чтобы выразить все это, брат должен был использовать все поэтические возможности языка — но какого? Естественно, своего родного, чешского.
Шел 1935 год, когда он принес мне объемистую пачку исписанных листов, — на первом из них уже стояло заглавие: «Девять врат». Его очерки, сказал он, выросли в целую книгу, но, возможно, его стиль далек от совершенства, и потому он просит меня как опытного писателя подправить в рукописи стилистические неловкости.