— Блядь, Роджерс! — было первым, что услышал Стив, свалившись прямо под ноги какому-то хмурому мужику в форме. — Что же ты такой малахольный?
Эта фраза впоследствии стала его преследовать. Стив прекрасно понимал, почему бесится полковник Рамлоу, понимал, что явно занял чьё-то место и не должен здесь быть, понимал, что не тянет ни один норматив, но отступиться не мог, не умел он этого совершенно. Даже когда противник превосходил его массой, числом и силой, всё равно упрямо выходил вперёд, сжимал покрепче кулаки и надеялся, что в этот раз ему никто не выбьет зубы. Баки ругался, мама плакала и качала головой, Стив же зализывал раны и снова бросался в бой, стоило свершиться несправедливости.
— Блядь, Роджерс! Ты мне за какие грехи-то послан! Бегом-бегом-бегом!
Стив понимал, стискивал зубы, сжимал кулаки и бежал как мог, сколько мог, стараясь не падать духом, не вестись на подначки таких же бойцов, только с нормальными физическими показателями, не дёргаться от рычания полковника. Он не знал, почему, за какие такие заслуги Эрскин выбрал именно его из сотен других добровольцев, а спрашивать, если честно, не было никакого желания. Не хотелось услышать про спор, научный эксперимент или какой другой совершенно дурацкий повод, способный подорвать и так шаткую уверенность в собственных силах, учитывая, что даже офицер Пегги Картер смотрелась намного выгоднее в плане физподготовки.
— Блядь, Роджерс! Что же ты такой тощий? Ты жрёшь вообще?
— Язык, сэр, — на автомате отозвался Стив, взваливая под насмешливыми взглядами других бойцов на спину слишком тяжёлый рюкзак, с каждым привалом становившийся всё тяжелее и тяжелее.
— Не понял? — опасно сощурившись, уточнил Рамлоу.
— Н-не выражайтесь при даме, сэр.
— А не охуел ли ты, боец? — рыкнул полковник, выронив из рук только зажженную сигарету.
Стив лишь вздернул подбородок, расправил плечи, стараясь выглядеть более внушительно, чтобы офицер Картер продолжала и дальше вот так вот смотреть, задорно сверкая глазами и старательно пряча улыбку от взбешённого полковника.
Брок Рамлоу был отдельным пунктом личного списка ужасов Стива Роджерса, наравне с постоянно обостряющейся астмой, страхом за ушедшего на войну Баки и мисс Стивенс из соседнего дома, грозившей проклясть чертовых подростков, вечно ворующих пироги с ее подоконника. И если со всем остальным Стив уже как-то сжился, смирился, разве что кроме Баки, которому нельзя было написать, только читать нескончаемые пропитанные горечью письма, то полковник умудрялся появляться неожиданно и не в самые лучшие моменты армейской жизни Стива, когда хотелось побыть одному. И нет чтобы поддержать как-то, узнать, что произошло, Рамлоу лишь обидно скалился и с садистским удовольствием проходился по мозолям слишком явно самого нелюбимого бойца из всех. Но это Стив тоже понимал. Не за что его было любить.
— Блядь, Роджерс, ты ложку тоже поднять не в состоянии, что ли? — орал он, стоило Стиву на мгновение задуматься над тарелкой с супом, представляя, что бы ответил Баки, узнав, во что влез его лучший друг.
— Блядь, Роджерс! Шевели жопой, иначе ночевать здесь и останешься! Поверь, если сдохнешь потом от воспаления лёгких, никто горевать не будет!
— Блядь, Роджерс, локтями работай, локтями! Ты же мелкий, должен юрким быть, быстрым. А на тебя же без слёз не взглянешь!
— Блядь, Роджерс, тебя подсадить может, сладенький?
К концу третьего месяца Стив даже привык немного к постоянному присутствию вездесущего полковника, перестал вздрагивать от его рыка, интуитивно втягивать голову в плечи, даже научился огрызаться в ответ, ощущая себя чуть ли не бессмертным, и вдруг уловил в желтых глазах что-то очень похожее на легкое одобрение.
— Картер, я всё понимаю, Эрскин может о себе что угодно думать, но Роджерс… он же мелкий совсем и тощий.
— Зато умный.
— Но, блядь… пардон, тощий!
— И смелый!
Стиву бы гордиться такой характеристикой, особенно из уст прекрасной Пегги, но неверие в него Рамлоу беспокоило и занимало ум почему-то намного сильнее. Стиву хотелось доказать, выслужиться, прыгнуть выше головы, чтобы знал, не смотрел на видимую предательскую немощь тела, на слабое здоровье, ведь для воина главное дух и воля к победе.
Хотя сам себя смелым Стив никогда не считал. Да и умным тоже. Матушка всегда говорила, что если бы он был умным, то никогда бы не ввязывался в драки, не искал бы правду там, где никому до неё не было дела, не лез на рожон. Но Стив банально не мог по-другому, потому и кинулся вперёд, услышав: «Граната!». Закрыл собой, надеясь, что никого не посечет осколками, не думая ни о чём.
— Что я говорила, — улыбнулась офицер Картер.
— Всё равно тощий! — сплюнул себе под ноги Рамлоу.
В тот же день остальных бойцов отправили на фронт, а Стива выбрали… он так и не понял, для чего конкретно, Эрскин только сказал, что лучшего кандидата — это Стива-то — им не сыскать, долго прочувствованно жал ему руку, хлопал по плечу. Но Стив смотрел только на хмурого курящего в отдалении Рамлоу, так и не подошедшего, единственного, не сказавшего Стиву ни единого слова поддержки.
Сидя на своей койке перед «самым ответственным днём всей его жизни», Стив смотрел на свои подрагивающие ладони и понять не мог, почему ему сейчас настолько горько. Не может же всему виной быть холодная обреченность всегда живых ярких глаз полковника, будто бы Стив если и не умер, то был чертовски близко к своему рубикону, за которым только пустота и холод.
С Рамлоу хотелось поговорить, попытаться понять такое странное к себе отношение, но полковник будто растворился в сумеречных тенях засыпающего до завтрашнего утра лагеря. И если раньше он появлялся в поле зрения Стива, стоило тому хоть немного позволить себе проявить слабину, то сегодня будто бы нарочно избегал. Это нервировало, злило и, что неожиданнее всего, обижало почти до слёз. Ведь Стиву так хотелось, чтобы им гордился именно этот жесткий, острый на язык и скорый на расправу человек.
Стив оглядел пустую казарму. Все койки, кроме его, были убраны, от чего на душе делалось особенно тоскливо. Только отбывший к себе Эрскин, конечно, попытался его воодушевить по-своему, произнёс длинную прочувствованную речь, напился, вызывая жгучую зависть, и ушёл. Стиву все равно было не по себе.
— Что, Роджерс, готовишься стать великим?