Стив вздрогнул всем телом, словно от удара током, подскочил с койки, обернулся, надеясь, что полковник не заметит излишней поспешности, не оскалится привычно, опуская, но оказалось, волновался он зря. Полковник был совершенно, кромешно пьян. Он едва стоял, опираясь плечом на дверной косяк, тянул губы в злой ухмылке и не видел вокруг абсолютно ничего.
— Полковник, вы пьяны?
— Отъебись, правдолюб проклятый, — выплюнул Рамлоу, пошатнулся, непонятно как умудряясь сохранять равновесие. — Вот что тебе, суке, стоило сдаться? Для чего ты жопу рвёшь? — он икнул, обвёл мутным взглядом пустую казарму. — Любой из них… мне наплевать, что с ними бы было, но ты, мелкий упрямый придурок, из всех них Эрскину приглянулся именно ты. Что в тебе такого, Роджерс?
Стив открыл было рот, чтобы привычно ответить какой-нибудь колкостью, но не смог, не нашлось слов, да и не знал он, почему так цеплялся за мифическую возможность послужить родине. Ему так никто и не сказал, почему служить он будет здесь, а всех непрошедших отправили туда, в самое пекло.
Рамлоу, шатаясь, добрёл до него, навис, заглядывая прямо в глаза.
— Ненавидишь меня, да? — он усмехнулся как-то чересчур неправильно, горько, дёрнул замершего Стива на себя. — Знаешь, больше всего боялся, что ты сдохнешь на марш-броске, подхватишь какую-нибудь болячку, сцепишься с одним из этих дуболомов. Следил за тобой, — взгляд Рамлоу сделался странно голодным, жарким. От него в Стиве что-то плавилось, сбивая и так кривые настройки, не дававшие по достоинству оценить офицера Картер или медсестричку Марию Штайн из лазарета, заставлявшие искать одобрения именно полковника. — Надеялся, что тебя отправят домой, Роджерс.
— Но я смог! Не отправили! — горячечно отчеканил Стив и снова увидел сожаление и горечь в глазах Рамлоу.
— Юный, самодовольный кретин, — выдохнул тот и коснулся губ Стива своими губами, вышибая воздух из лёгких, землю из-под ног и лихорадочно мечущиеся мысли из головы.
Стив кончился, погиб от одного касания жестких сухих губ, осыпался к ногам Рамлоу сверкающей пылью, не мог дышать, говорить, двигаться, боясь спугнуть то самое, о чем, оказывается, мечтал с самого первого дня, поймав на себе заинтересованный взгляд, увидев предвкушающий развлечение оскал. Потому и не было шансов ни у кого, даже у самого Стива не было возможности свернуть, поддаться слабости, боли, отказаться от предложенного непонятно чего, только бы иметь возможность вытягиваться в струнку и знать — одобряют, заметили.
Но полковник, видимо, понял его заминку по-своему. Он отстранился, мимолетно коснувшись кончиками пальцев губ Стива.
— Прости старого пьяного мудака, малыш. И не держи зла.
Стив, к своему стыду, так и не смог двинуться, не смог броситься следом, удержать, впервые испугавшись собственных чувств и того, что на них — тайные, невысказанные — ответили именно так, как мечталось тёмными ночами, когда из собеседников только письма лучшего друга.
Утром полковника нигде не было. Он не вышел проводить Стива, не ехал с ним по Бруклину к месту, где должна была решиться его судьба, не стоял в толпе высокопоставленных военных чинов, взирающих на щуплого, на вид совсем ещё мальчишку, несуразно тощего, с непропорционально большой головой, ни после, когда Стив уже был совсем не Стивом.
И снова его никуда не взяли. Пусть благодаря сыворотке профессора Эрскина Стив не только раздался в плечах, вытянулся на несколько дюймов, но и вообще стал напоминать тщательно вылепленный безумным учёным образец человека, идеального во всём, он снова остался не у дел, за бортом войны и жизни в частности.
Стив не стал счастливее и свободнее. Несмотря на отличное здоровье, феноменальную физическую форму, с него снова не сводили взгляда, водили за ручку, сдували пылинки, словно с ценного и невероятно хрупкого музейного экспоната, выставляя напоказ, дергая за ниточки, когда он должен был кланяться, махать рукой, улыбаться с плакатов, сцены, на частных вечеринках. Но самым страшным было увидеть лица солдат, бойцов, проходящих каждодневный ад, пришедших в краткий более-менее спокойный момент поглазеть на девочек из кордебалета и увидеть среди них полковника Рамлоу, разочарованного малышом из Бруклина. Но он же «смелый», а потому выходил, искал взглядом, улыбался на скабрезные шуточки солдатни и откровенные посылы.
И нет, он не спрашивал, не узнавал, где служит Рамлоу, занятый поисками Баки, не подбирал слова, чтобы Филлипс его не послал сразу, не выискивал среди толпы, хотя сердце чувствовало близость, замирало иногда, пропуская удары. И он почти был готов встретиться, когда случайно подслушанная фраза Филлипса о сто седьмом полку, полностью захваченном в плен, о похоронках, потому что некому спасать солдат, снова поменяла ориентиры.
Нет, Стив никогда не забывал Баки, он по сотне раз перечитывал отправленные ему с фронта письма, специально рвался вместе с кордебалетом поехать в качестве моральной поддержки, чтобы снова почувствовать близость самого родного человека, укрыть его собой и самому почувствовать уверенность в собственных силах, рассказать о самой невозможной любви из всех, попросить совета. Но не успел, снова опоздал на какие-то мгновения. Тогда не остановил Рамлоу, сейчас приехал всего на день позже и потерял Баки.
— Кого я должен туда послать? — рявкнул Филлипс. — Мои люди не на сцене ногами дрыгают и не красоток за жопы щиплют, они умирают за мир, за свою страну!
— Полковник, там ведь тоже ваши солдаты! — не выдержав заорал Стив.
— Знаю, — Филлипс устало понурился, сполз на стул, уронив голову на скрещенные перед собой руки. — Мальчик мой, не думай, что мне в радость выписывать эти похоронки.
Пусть Стив был упрямым и не очень-то умным, если верить Рамлоу, но вот точно смелым. Потому и согласился на предложение Пегги, на жуткую авантюру с прыжком из самолёта Старка не пойми где. Сил бояться просто не было. Он шёл сквозь лес словно на автопилоте, ведомый лишь одной целью — спасти Баки, вернуть его домой, а в остальном будь что будет. Пусть трибунал, пусть новое разочарование на лице полковника Рамлоу, если тот всё же захочет встретиться, главным сейчас была именно жизнь друга, практически сиамского близнеца. Потому что Стив мог его вытащить, потому что знал — Баки жив, чувствовал это каким-то своим чутьём, разделённой на двоих жизнью.