День первый
– Подъем! Кому сказала!? Всем подъем. Живее. На уколы! Сегодня сон разгоняла санитарка Валя, а значит, уже семь утра. Ну, на кой хрен всех будить в такую рань? Сделают уколы, протрут полы и опять все вернутся на свои койки. Дурдом! В коридоре включился свет и санитарки привычно гремели вёдрами, распространяя едкий запах хлорки. Соседи по кроватям начали шевелиться, тянуть время стоило еще большего шума. В палате, где лежал Витёк, было обычно десять человек. Никто не возмущался. Грустные от неизбежного наступления раннего утра, безвольные обитатели тихо надевали синие и зеленые пижамы, и выплывали по очереди в коридор. В эти моменты он был похож на реку, заполняемую пижамными струйками, потускневшими от бренности, вытекающими из своих прямоугольных, каменных истоков. Только из двух палат никто не вышел: из первой и из изолятора. Все остальные, обычно, около ста человек, разбивались на два потока: первый направлялся в процедурную на уколы, а второй поток устремлялся прямо, к тупику коридора, где был проход в столовую. Санитар открывал шлюз, и все стекались к дверям столовой, где оседали на пол плотным ковром ряски и тины. Я сидел на корточках среди таких же бедолаг и молча ждал, когда закончится влажная уборка и проветривание. Так начинался обычный, размеренный день в 10-ом хроническом мужском отделении областной психоневрологической больницы № 1. Сидевшие люди изредка обменивались короткими фразами, но в основном, молчали и дремали. О чём можно было разговаривать, сидя на полу с утра, с человеком, которого видишь каждый день на протяжении нескольких месяцев или даже лет? Отделение было закрытого типа. Все, кто там жил, со временем становились друг другу ближе родственников. Дверей в палатах не было, а в каждом окне светило арматурное солнце. Жизнь здесь походила на аквариум, где время отражало только режим дня. Всё было одно и то же: порядок и распорядок. Вокруг меня сидели тени в одинаковых пижамах, с остриженными под машинку головами и пустыми глазами. Сюда сбились «сливки» общества со всей области. Были эпилептики, алкоголики, наркоманы, бомжи, собравшие деньги на убежище от наступающих холодов, и просто бедолаги, которых родственники отправили в бессрочный санаторий. Но в основном – это шизофреники. Затюканные, запрессованные нейролептиками и существованием в ограниченном пространстве, где в личное пространство вписывалась только кровать. Всё отделение находилось в состоянии анабиоза, и только санитарки громыхали вёдрами и двигали мебель. Нестабильные пациенты и те, кто выполнял какие–либо резкие движения, стояли в очереди за уколами. Особо одаренные получали их в первой палате. Кололи, в основном, аминазин или галоперидол. Их обычно назначали трижды в день. Кроме того, в уколах прописывали и обычные препараты. В среднем на товарища выпадало до десяти уколов в день. Контрольной и действенной мерой для усмирения помимо карцера являлась капельница. Даже если бы кололи просто воду, то с таким количеством уколов за неделю и демон стал бы вести себя согласно распорядку и правилам отделения. Я уже два месяца не получал уколов, а кушал таблетки, так как вел себя незаметно и на здоровье не жаловался. В таком же положении были и мои соседи. Здесь все были одинаковые и вполне нормальные ребята. По крайней мере, сложилось бы такое впечатление у нормального человека. Но я знал, что каждый из этой серой массы по-своему уникален. Тут есть Боги, Дьяволы, агенты КГБ, просветленные и подопытные инопланетянами. Есть такие, что даже не понять, что они из себя представляют. У каждого свой индивидуальный портал в миры, которые далеки от побеленных стен коридора. Это заведение служит посадочной площадкой или залом ожидания в межгалактическом аэропорте. Вон в углу сидит здоровенный бугай Андрюша, который улыбается и тихо читает мантру «Ом мани падмэ хум», перебирая невидимые чётки. Утренняя служба у него. Видать уже посадочный талон получил и готов к взлету. Но не научился он еще прятаться. Запалится он со своей мантрой, и они приколют его крылья галоперидолом к трапу. Жалко его, безобидный он, как ребенок. Остальные сидят молча с полной отрешенностью на лицах. Это и есть многолетний опыт и закалка. Любому жильцу этого заведения можно было доверить самую страшную военную тайну и быть уверенным, что на допросе тайну раскроет только тот, кто её доверил, ведь каждый циклился лишь на своем неповторимом мире. Дверь шлюза открылась, и весь человеческий осадок опять устремился вялотекущим потоком обратно в коридор и далее в туалет, умывальник и курилку. Определение направления с утра было самым трудным выбором за день. Я пошел на лестничную площадку, выделенную под курилку. Там уже собралось несколько человек. Кто-то стоял, кто-то сидел на корточках, потягивая табак. В курилке всегда понятно, у кого и как обстоят материальные дела. Основная масса больных дымила «Приму» без фильтра, которую получали из выделенных им пенсионных денег. Все они имели несмываемые, грязно рыжие отметины от никотина на кончиках указательного и среднего пальцев. Сигареты с фильтром курили те, кому приносили передачки, или те, кто каким-то, непостижимым образом добыл курево в больнице. У нас были даже те, кто курил иностранные сигареты. Обычно это были наркоманы, сосланные на лечение. Они были в каком-то смысле туристами нашего отделения, не задерживаясь надолго. Среди курящих были и бедолаги, чьи сигареты куда-то подевались. Я присел на корточки, достал свою «Яву» и закурил. Все молчали, утро еще не закончилось. Молчание длилось, пока в курилку не зашел один из безденежных бедолаг. Чубайс был бомжеватой наружности, рыжий мужик, все тело которого в доказательство истинности его личности было покрыто веснушками. Увидев, у меня в руках пачку, он затянул свою балладу: – Слушай, Витёк, дай закурить, а я на твой счет шесть миллионов долларов переведу. Мои сигареты закончились, так как командировочных мало получил. Честное слово, на следующей неделе все до цента отдам. – Отвали, Чубайс, ты мне еще обещанную BMW не подогнал. Толку от тебя никакого. И реформы у тебя говеннные. Ими даже подтираться не удобно. Когда долги отдашь – тогда и подходи. Чубайсу ответить было нечем. Оглядев окружающих в курилке и вспомнив все долги, кому должен, он полез в карман своей пижамы и со смущенным видом достал оттуда «Приму». Никого это не удивило, так как происходило каждый раз, когда Чубайс попадал в курилку. Толстый Алик вдруг резко поднял голову и включился, как будто он до этого прервал рассказ: – Так вот, вчера смотрел, как наши с финнами играли, ну как беременные бараны. У меня складывается впечатление, что они в поддавки за бабки играют. – Попробовали они при Сталине так поиграть, следующие десять лет на Калыме бы играли, а тренера расстреляли как продажную контру, – прогромыхал старый коммунист Чапай – седовласый, крепкий, жилистый дед, не отрываясь от созерцания потолка, из-за чего его глаза казались без зрачков. – Нет, тут дело в общественной магии, – сказал Кастанеда – долговязый, ссутулившийся, высохший мужик с белой, почти голубой кожей. – Это как? – удивился Алик. – Всё основано на том, что мысль материальна, – Кастанеда, как правило, произнося очередную прописную истину, распрямлял свою согнувшуюся спину, от чего казалось, что он только что вырос не меньше, чем на 20 са