Второе противоречие, характеризующее буржуазное общество и усиленно разъедающее его особенно со второй четверти XIX столетия, — антагонизм между организацией производства на отдельных предприятиях и анархией производства во всём буржуазном обществе.
Буржуазное общество имеет своей основой производство товаров. Но «особенность каждого общества, основанного на производстве товаров, заключается в том, что в нём производители теряют власть над своими собственными общественными сношениями»[8]. Производство без плана, на рынок, без учёта действительных потребностей влечёт за собой анархию общественного производства. Законы товарного производства находят своё проявление во внешней общественной связи между товаропроизводителями в обмене; они обнаруживаются как принудительные законы «свободной конкуренции», которая господствует между капиталистами. Будучи вынужден вводить под ударами свободной конкуренции новые машины и расширять производство, капитализм создаёт неслыханное развитие производительных сил, рост в небывалых размерах общественного богатства. В то же время разорение городского ремесла и крестьянства и вытеснение рабочих путём усовершенствования и введения новых машин создают излишек рабочей силы, кадры людей без занятий и средств к существованию. «Анархия буржуазного общества составляет основу современного общественного порядка, равно как общественный порядок, со своей стороны, является порукой этой анархии, — писали тогда же Маркс и Энгельс. — Поскольку и в какой степени они противоречат друг другу, постольку и в той же сильной степени они друг друга обусловливают»[9].
Беспорядочный характер буржуазного производства в его целом, нарушая пропорциональность между разными отраслями промышленности, создаёт превышение предложения товаров над их спросом. На одном полюсе — скопляющиеся в изобилии средства производства и богатства вообще, на другом — нужда, бедность, изнурение. Всё это находит своё крайнее выражение в кризисах. В них особенно отчётливо проявляется господство продукта над производителем, материальные силы как бы приобретают духовную жизнь, а люди, создавшие их, опускаются до степени косной, тупой материальной силы. Кризисы характеризуют обострение противоречий буржуазного порядка. «Требуя отрицания частной собственности, пролетариат, — пишет Маркс в 1844 г., — лишь возводит в принцип общества то, что общество возвело в его принцип, что овеществлено в нём уже помимо его содействия, как отрицательный результат общества»[10].
Кризисы как материальный протест производительных сил против сковывающих их развитие отношений буржуазной собственности ведут к крайнему ухудшению положения рабочих, делая его в высшей степени непрочным и неустойчивым. Но тем самым они в громадной степени революционизируют сознание пролетариата и ставят его перед необходимостью бороться не только за временные и частичные улучшения в пределах капитализма, но и против основы этих кризисов, т. е. против самого капиталистического способа производства.
Так частная собственность в движении и развитии своих внутренних противоречий сама толкает себя к собственной гибели. Она приходит к самоотрицанию путём порождения на свет пролетариата, этой «сознающей свою духовную и физическую нищету нищеты‚ этой сознающей свою отверженность и тем самым себя самое упраздняющей отверженности. Пролетариат приводит в исполнение приговор, который сама себе выносит частная собственность порождением на свет пролетариата, точно так же как он приводит в исполнение приговор, который сам себе выносит наёмный труд производством чужого богатства и собственной нищеты. Одержав победу, пролетариат никоим образом не становится абсолютной стороной общества, ибо он одерживает победу, только упраздняя самого себя и свою противоположность. С победой пролетариата исчезают как сам пролетариат, так и обуславливающая его противоположность — частная собственность»[11].
Таковы важнейшие формы проявления основного противоречия капиталистического общества — противоречия между общественным характером производства и частнособственническим присвоением. Но из этого основного противоречия проистекают и иные производные противоречия, имеющие однако не малое значение для характеристики капиталистической действительности первой половины XIX столетия и для понимания исторических корней и причин возникновения марксизма.
Одним таким противоречием, всё больше выявляющимся в процессе развёртывания классовой борьбы в капиталистических странах, особенно во Франции с её богатством политических переворотов, было противоречие между экономической сущностью буржуазного общества и внешним его проявлением в его политической надстройке — между «гражданским обществом» и демократическим государством.
Чем больше буржуазия приспосабливала политическую надстройку к потребностям своей экономики и заменяла старые феодальные привилегии буржуазным правом, тем больше проявлялось вопиющее противоречие между формальным равенством, провозглашаемым ею в виде «демократии», и фактическим неравенством, существующим в её экономике. Политические учреждения оказались самой злой, самой отрезвляющей карикатурой, говорит Энгельс, на блестящие обещания философов XVIII в. «Вечная справедливость осуществилась в лице буржуазной юстиции… естественное равенство ограничилось равенством граждан перед законом, а существеннейшим из прав человека было объявлено право буржуазной собственности. Разумное государство и „общественный договор“ Руссо оказались и могли оказаться на практике только буржуазной демократической республикой»[12].
«Противоречие демократического представительного государства и буржуазного общества, — уже рано должны были констатировать Маркс и Энгельс, — есть законченная форма классического противоречия публичной общественности и рабства. В современном мире всякий одновременно — член рабского строя и человеческого общежития. Именно рабство буржуазного общества, по видимости своей, есть величайшая свобода, потому что она кажется законченной формой независимости индивидуума, который принимает необузданное, не связанное никакими общими узами и никаким другим человеком движение своих отчуждённых жизненных элементов, как например собственности, промышленности, религии и пр., за свою собственную свободу, между тем как оно, наоборот, представляет собой его законченное рабство и человеческую отверженность. На место привилегии здесь стало право»[13].
Развитие политической борьбы в 40-х годах XIX в. всё больше выявляло классовую сущность буржуазной демократии. Выяснилось, что с политической точки зрения государственное и общественное устройство не две разные вещи. Государственная власть обнаружила себя как официальное выражение антагонизма классов, как организация класса эксплоататоров для охраны «общих условий производства, следовательно и для насильственного удержания эксплоатируемого класса на той ступени подчинения, которая требовалась данным способом производства»[14]. Это показывало, что зло не только в той или иной форме государства, а в его сущности, т. е. в строе общества частной собственности.
Когда же на историческую арену выходит пролетариат, когда на первое место выдвигается его борьба с буржуазией, буржуазия окончательно бросается в объятия реакции и истинным представителем подлинной демократии выступает пролетариат. Он всё решительнее на опыте своей борьбы приходит к убеждению, что действительное равенство есть прежде всего уничтожение самих классов. Но это равенство недостижимо без революционного ниспровержения существующей власти, без разрушения буржуазного государства. И поэтому на знамёнах пролетариата всё больше вырисовываются лозунги: «Мир хижинам — война дворцам», «Политическая власть — наше средство, социальное благоденствие — наша цель».
Другое, более частное противоречие, вытекающее из различия в уровне хозяйственного положения капиталистических стран, имеет важное значение, так как обусловливает возможность прорыва революции в отдельных частях буржуазного организма. Это противоречие в начале XIX в. нашло своё выражение в англо-русском господстве над Европой и в наличии революционной ситуации в Германии.