В условиях относительной обеспеченности индивидуальных жизненных потребностей общественные потребности все сильнее выходят на роль определяющих, все четче прослеживаются, а значит, неизбежно все больше будет выявляться их истинная сущность, до сих пор опосредованная деньгами, вещами и т. п. Это не значит, естественно, что в принципе капитализм как строй изменился. Капиталисты-"собственники" как и раньше удовлетворяют свои потребности за счет прибавочной стоимости, но их сравнительно немного (это только у нас собираются устроить мелкобуржуазный рай поголовного собственничества, а в реальной жизни такого не бывает: в США в 70-х годах, когда там начинала распространяться акционерная система, 1,6 % взрослого населения страны владело 82,4 % размещенных среди публики акций, а сейчас один процент самых богатых граждан Америки владеет сорока процентами всех материальных ценностей; в Западной Европе вообще 80 % населения отчуждено от собственности на средства производства - и это несмотря на наличие множества мелких предприятий). Для остальных же появляется ряд новых проблем и эти проблемы уже не могут решаться традиционно за счет извращенных способов удовлетворения потребностей. Все больше выступают наружу коренные требования природы человека, коренные потребности в красоте, общении, общественно-значимой деятельности в чистом, неопосредованном виде. Эти потребности должны удовлетворяться и там, где в настоящее время человек реализует главные свои потенции, - в производительном труде, что резко меняет роль и соотношение тех факторов, которые у нас называли моральными и материальными стимулами.
Посмотрим на то положение, которое создалось сегодня в ведущих капиталистических странах. Например, в Соединенных Штатах, где угрозы голода уже практически нет ни для кого, наряду с традиционным стремлением к обладанию вещами в качестве стимула к труду все больше выступает "американская мечта" об успехе в широком смысле этого понятия. А в практическом плане американские предприниматели все чаще стремятся поставить рабочего (отнюдь не только экономически) по отношению к другим в зависимость от его трудовых достижений, фактически применяя таким образом отбрасываемую нами систему "моральных стимулов".
Но то, что с большим трудом (вследствие традиционного индивидуализма американцев) пробивает себе дорогу в США, находит исключительно широкое применение в Японии. Сам феномен Японии, ее недавнее бурное развитие объясняется прежде всего тем, что наряду с обычными здесь были использованы другие стимулы к труду. Работник в силу специфических традиций здесь с самого начала оказался включенным в целую систему взаимоотношений, не определяемых полностью непосредственными экономическими интересами. Именно не полностью свободный (в европейском, а тем более американском понимании, т. е. в смысле чисто экономического интереса в качестве движущей силы) японский работник оказался наиболее производительным.
В современных условиях только там, где удается достаточно полно использовать внеэкономические стимулы к труду, возможно резкое повышение производительности труда. Одна из американских организаций ежегодно определяет, какие работники в мире являются наиболее добросовестными и производительными. Когда в 1988 году в качестве такового был признан сингапурский рабочий, управляющий одной из сингапурских компаний так прокомментировал это сообщение: "Я думаю, что главное - в соревновательном настрое сингапурского рабочего. В результате этого он стремится улучшить свои показатели и обойти коллег".
У нас много лет ситуация была таковой, что при общем низком уровне жизни обеспечивалась сравнительно высокая социальная защищенность. У наших людей нет выработанной многими годами привычки полагаться только на себя. Зато есть привычка удовлетворяться достаточно скромными благами. А потому рассчитывать, что у нас будет эффективно действовать стимул, который и "у них" не работает уже в былую силу, вряд ли разумно.
Попытки применять систему прямого удовлетворения общественных потребностей, систему "моральных стимулов", давали ощутимые результаты на втором этапе социализма, особенно в его начале, но уже тогда специфические интересы "номенклатурного класса" препятствовали их эффективному использованию. В дальнейшем же, когда социализм перешел в стадию загнивания, эти стимулы стали использоваться представителями соответствующих уровней номенклатуры главным образом для достижения собственных целей (для укрепления своего положения и продвижения в иерархической системе), практически не связанных с интересами производства. Это, естественно, привело к их вырождению: и сам поощряемый, и окружающие прекрасно знали, как и для чего это делается; понятно, что такие "игры" никем не воспринимались всерьез. Но это, конечно, никак не доказывает порочности самой системы "морального поощрения", которая по своей сути, базируясь на важнейших потребностях человека, способна обеспечить эффективность производства и качество продукции (в условиях социальной защищенности) гораздо лучше, чем любая система экономического принуждения, позволив при этом избежать негативных следствий, обязательно сопутствующих последней в ее классическом виде (прежде всего безработицы и социального неравенства). Однако действенной эта система может быть исключительно в том случае, если средства поощрения всецело окажутся в руках самого производственного коллектива.