Дело вовсе не в культуре как ценности, как то полагают критики цивилизации — Хаксли, Ясперс, Ортега-и-Гассет и другие, — но в том, что Просвещению надлежит осознать самое себя, чтобы человек не оказался окончательно преданным. Не о консервации прошлого, но об исполнении былых надежд должна идти речь. Но сегодня прошлое продолжается в виде разрушения прошлого. Если вплоть до девятнадцатого столетия респектабельное образование было привилегией, оплачиваемой усиливающимся страданием необразованных, то в двадцатом за гигиеничное фабричное помещение пришлось заплатить расплавлением всего к культуре относящегося в одном гигантском тигле. Возможно, это и не было бы настолько уж высокой ценой, насколько считают защитники культуры, если бы распродажа культуры не способствовала превращению достижений экономики в их полную противоположность.
В данных условиях земные блага сами становятся элементами несчастья. Если в предшествующий период, ввиду отсутствия социального субъекта, их огромное количество сказывалось в виде так называемого перепроизводства при внутриэкономических кризисах, то сегодня, вследствие восшествия на престол в качестве такового социального субъекта определённых властных групп, ими порождается угроза фашизма в международном масштабе: прогресс оборачивается регрессом. К тому, что гигиеничным фабричным помещением и всем к нему непосредственно относящимся, фольксвагенами и дворцами спорта, тупоумно ликвидируется метафизика, можно было бы ещё остаться равнодушным, но нельзя быть безучастным к тому, что в общественном целом всё это само становится метафизикой, идеологической завесой, из-за которой надвигается реальное бедствие. Из этого и исходят наши фрагменты.
Первая статья, теоретическая основа последующих, стремится дать как можно более детальное понимание сплетения рациональности с социальной действительностью, равно как и неразрывно связанного с таковым переплетения природы с господством над ней. Проводимая при этом критика Просвещения служит подготовке позитивного понятия последнего, освобождающего его от обслуживания отношений слепого господства.
Грубо говоря, первая статья в её критической части может быть сведена к двум тезисам: уже миф есть Просвещение, и: Просвещение превращается, обратным ходом, в мифологию. Эти тезисы развиваются в обоих экскурсах на специфических предметах. Первый прослеживает диалектику мифа и Просвещения на примере «Одиссеи», этого наиболее раннего репрезентативного свидетельства западноевропейской буржуазной цивилизации.
В центре внимания тут находятся понятия жертвы и отречения, в которых равным образом удостоверяют себя как различие, так и единство мифической природы и просвещённого господства над природой. Второй экскурс имеет дело с Кантом, Садом и Ницше, безжалостными завершителями Просвещения. Он показывает, как порабощение всего природного самовластным субъектом, в конце концов достигает своего апогея именно в господстве слепо объективного, природного. Эта тенденция уравнивает между собой все оппозиции, присущие буржуазному мышлению, в особенности — оппозицию морального ригоризма и абсолютной аморальности.
Раздел «Культуриндустрия» демонстрирует регрессию Просвещения к идеологии, которая находит своё образцовое воплощение в кино и радио. Просвещение состоит при этом прежде всего в калькулировании воздействия, техники изготовления и распространения; по своему собственному содержанию идеология исчерпывается идеологизацией существующего и той власти, которой контролируется данная техника. При разборе этого противоречия мы относимся к культуриндустрии более серьёзно, чем этого желала бы она сама. Но так как её ссылка на свой собственный коммерческий характер, открытое признание себя сторонницей смягчённой истины уже давно стали той отговоркой, при помощи которой она уклоняется от ответственности за ложь, то наш анализ ориентируется на объективно присущее её продуктам притязание — быть эстетическими творениями и, тем самым, формой истины. Он выявляет общественное бесчинство, в аннулируя это притязание. Раздел о культуриндустрии фрагментарен более других разделов.