Она сидела в кустах и тихо плакала. В руках был платок, а на коленях знакомый флакончик с дринком и какие-то упаковки. Как только я сел рядом, она обняла меня, прижалась горячей, скользкой щекой и разрыдалась. Потом, всхлипывая и давясь слезами, сказала:
– Я залетела! – и показала мне какие-то стекляшки. И я сразу почувствовал и её, и себя той тряпкой, которую крутят, жмут и яростно мучают.
Мы выпили, курнули травки, потом она достала шприцы (у неё всего было в достатке) и укололи друг друга. Я уже давненько ничего такого не применял, и вся эта дурь сильно подействовала. По-моему, я тоже заплакал. А она, наоборот, чуть подтянулась, смогла внятно говорить. Я ни о чём не спрашивал, сказал только сразу, что если нужны будут деньги, то я достану сколько надо. Потом она выдавила из себя самое, как ей казалось, важное: это был рыжий Вован. Он ни в чём не виноват, она сама к нему полезла сдуру от обиды на всё: на отца, на мать, на меня. Она хочет сделать аборт. Кроме меня, никто ничего не знает. Я ответил, что Вован тут не причём, во всём виноват я. Но я против аборта. И стал уговаривать её объявить нашим родителям, что она забеременела от меня. А там уж выворачиваться, как придётся, по обстоятельствам, ждать, когда нам разрешат пожениться или оформить ранний брак. Она посмотрела на меня, как на психа и снова зарыдала.
– Родить ребёнка от этого козла? И растить ещё одного козла вместе с другим козлом – с тобой? Да ты не понимаешь, что ли, что вы мне один другого отвратнее! Я вас ненавижу! Уйди лучше, чем тупить! Иди отсюда! Иди на …!
Началась настоящая истерика. Не меняя внутренне своего мнения, я, чтобы её утихомирить, согласился с операцией, сказал, что деньги это не вопрос, заставил допить флакончик, обнял её крепко и уговорил помолчать. Она немного успокоилась, но всхлипывала непрерывно. Я совсем было обрадовался, но она вдруг вся забилась, вцепилась в мою одежду и начала кричать, что боится операции, что я во всём виноват, и я её довёл до всего этого.
Так мы просидели до глубокой ночи. Дурь, потреблённая в кустах, не проходила у обоих. Я довёл её до самой квартиры, и когда мы поднимались по ступенькам, она покачивалась и без конца бормотала:
– Так что же мне делать? Что делать?
…Этой бессонной ночью я пытался выстроить всё, что с нами случилось, в единую цепочку. В голове вертелось и то, что мы просто бесились из-за тривиального полового созревания, и ощущение какой-то разрозненности одноклассников, и безразличие учителей, и ложь родных и близких. Жизнь заставила всех отстраниться от разделения понятий добра и зла, всем не хватало того, что дядя Коля называл христианским миролюбием, любовью к ближнему, колыбелью цивилизации. Все отдалились, отвернулись друг от друга. И действительность стала безобразной и отвратительной. Нам, беспомощным, несозревшим человекам, дали глаза, чтобы всё это увидеть, и ничего не дали, чтобы хотя бы что-то изменить. Зачем же тогда жить? Я не хочу продолжать жить в царстве лжи и обмана, я хочу в " …прекрасное царство, благое царство, где всё благословенно, и тихо, и умиротворенно." И где все безоговорочно верят друг другу, добавил бы я. Не хочу. Не хочу. Не хочу!
Была глубокая ночь, но я позвонил Нике, я знал, что она плачет и не спит. И мы неожиданно радостно и как-то страстно поняли друг друга, воодушевились своими разочарованием и отчаянием. Мы вместе ощутили от этого такое облегчение, такой восторг, что оба, я не сомневаюсь, впали в долгожданный передых, сладкий безумный транс.
В этом самозабвенном экстазе я предложил ей сейчас же, ночью, пока мы счастливы на час, и пока никто не видит, не помешает, забраться на крышу её дома (мы там раньше бывали) и покончить со всем, что нас мучает и давит – прыгнуть, взявшись за руки. Она без раздумий согласилась. Я тихо, кое-как оделся, посмотрел на двери спальни родителей. И вот я делаю последнюю запись своего дневника, и эта запись обращена к Диане, моей мечте о доброте, отзывчивости и ласке:
– Мы верим, что ты есть, Диана! Мы идём к тебе!
КОНЕЦ