Не в силах больше находиться в окружении брата, я выполз из-под одеяла — воздух снаружи оказался еще холоднее и неприветливее, и пошел на кухню. Налил воды в граненый стакан. Он, кстати, тоже напоминал мне о брате. Из точно такого стакана Иван Пет… Ванька пил компот в столовке за пять минут до смерти. Так что же, я теперь не смогу весь остаток жизни смотреть на граненые стаканы из-за этой сволочи?
Я швырнул стакан в кафельную стену, и тот рассыпался осколками, напоминающими о брате — ведь взрывной волной разбило окно, подле которого я сидел. Эти осколки изрядно покоцали мою рожу с левой стороны. Теперь я и в зеркало не смогу смотреться, шрамы будут напоминать о брате!
Осколки будто спрашивали меня: «Ну почему ты не купил этот диджериду? У Ваньки была мечта. Сыграл бы он напоследок, успокоился, а потом можно было его и это самое… на небеса».
Я отвернулся к стене, обклеенной аляпистыми обоями. В полумраке рисунок норовил сложиться в какой-то очередной посыл с того света, вежливо интересующийся, не позабыл ли я о своем братце.
— Не позабыл, — процедил я, и рисунок перестал заворачиваться в послание. Я вздохнул с облегчением и простоял так, глядя в стену, часов до трех ночи, а потом заснул там же, сидя на стуле и положив голову на свернутое полотенце на столе.
Меня разбудил брат. Точнее, бибиканье на улице. Аккурат такой же сигнал, как у взорванной машины.
4
Шло время. Обстановка в стране уже давно устаканилась, а брата в моей жизни только прибавлялось. Я с трудом мог найти место или вещь, которые бы мне о нем не напоминали, а если я такое и находил, то брат являлся самолично: тенью в отражениях или голосом в голове, вещавшим, что Ванька так мечтал сыграть на диджериду. Это все так убивало меня, что я превратился в еще большую тень, чем был когда-то. Я уже не играл в «Балагурах». После смерти брата ансамблем стал верховодить Колька-гитарист, не так хорошо, как это делал Ванька, но вполне сносно. И я завидовал Кольке. Ему-то не являлся покойник каждые несколько минут, вещая про долбанную австралийскую трубу. Засунуть бы ее кой-кому в одно место, пусть даже для этого придется раскопать могилу!
Я развернул газету, уже готовый читать что-то, напоминающее о достойнейшей жизни моего мучителя, и тут же застыл в удивлении. С разворота смотрела моя племянница Верка, Ванькина дочь. Неужто помешательство, или как там правильно называется этот долбучий процесс, перешло на новый уровень?
Чем дольше я присматривался, тем лучше понимал: статья и вправду посвящена Верке. «Накликала или напророчила?» — гласил желтый заголовок. При расследовании обстоятельств смерти народного артиста Несторенко (это Ванька), милиционеры обнаружили любопытную записку. Детским почерком было написано: «Станет можно ездить за границу и покупать много вещей, какие хочешь. Будет можно говорить и делать, что хочешь. Никто не будет за тебя планировать». Журналисты видели в этой записке мрачное пророчество о распаде Советского Союза. Учитывая, что сейчас Верке было за двадцать, а писала она эту записку в начальной школе, о грядущем перевороте Верка знать никак не могла. Разве что ее отец принадлежал к оппозиции и упоминал это все в разговорах при маленькой Верке, но та сейчас все отрицает и стоит на том, что артист Несторенко был самый что ни на есть коммунист до мозга костей. Это соотносится с версией следствия о том, что Несторенко был как-то связан с преступным ГКЧП, возможно, своими он и был убит.
Я решил связаться с Веркой, почему-то уверенный, что от разговора с ней мне полегчает. Мы встретились в столовке. Все столовки похожи друг на друга, так что и эта напоминала мне… ай. У меня не было денег вести Верку в кафе.
Мы обменялись ничего не значащими «Как ты» и «Чем занимаешься». Верка рассеянно поглядывала в окно, как и ее покойный отец незадолго до смерти.
— Как тебе известность? — спросил я.
— Отвратно, — отозвалась племянница.
— Как слава может не нравиться! — риторически удивился я. — Это же то, о чем мечтают все люди, все…
— Все? Некоторые предпочитают оставаться в тени.
— Например?
— Например, я.
— Почему?
Она молчала. Между нами благоухали тарелки, над ухом зудела муха, а за окном долбили асфальт. Но я не решался что-то изменить, потому что в эту минуту мне ничего не напоминало о брате, пусть даже его дочь сидела напротив меня.
— Хочешь узнать, чем я на самом деле занимаюсь? — неожиданно спросила она.
— Ну?
— Я репетитор по математике.
Тут я опять удивился, потому что Верка и в одиннадцатом классе могла получить ноль, отнимая от двойки единицу.