Но как бесплотный дух сыграет на материальном инструменте? Можно ли как-то убить инструмент, чтобы мертвец играл на мертвом… Для этого придется сломать диджериду, но разве получится играть на сломанном инструменте?
Брат бы в такую ситуацию не попал. Он бы все распланировал, все обдумал. Засранец.
Призову, а дальше — как пойдет.
Я снова поднял ганлин. Вопрос «что играть» все еще был актуален. Сыграть бы «Лунный свет», раз уж брат его любил — на эту мелодию он точно явился бы; но я не знал нот. Я же не брат, который мог повторить любую песню на слух! У-у, как я его ненавижу!
По памяти я мог сыграть только те советские песни, которые мы с «Балагурами» исполняли со сцены раз сто. Серьезно, звали бы нас во все дома культуры по стране, если бы мы играли лирику?
— полилась мелодия по кладбищу.
Звук моего ганлина был убогим. Не знаю, может, он таким и должен быть? От его звука кровь стыла в жилах и у меня, и у ворон на деревьях.
Мне показалось, что в отражении гладкой поверхности надгробия мне предстает видение: рядом с мавзолеем вновь висят красные флаги.
Ганлин стонал марш, а танки ехали с площади задом наперед.
— В стране всенародного братства…
Мой нагрудный карман полегчал, опустев — раньше там был новый российский паспорт.
— пошел я на второй припев.
И я уже не мог сомневаться, призрак воистину восстает, но то был призрак не моего брата, а советского государства…
— доиграл я последнюю строчку припева.
Кладбище исчезло. Я сидел в столовой напротив «Лунной сонаты» рядом с братом. Перед нами стояли тарелки с гуляшом, а радио трещало что-то патриотическое. Я вернулся в день перед путчем.
Как же… как же все прошло удачно! Не придется придумывать, как призраку играть на живом инструменте и все такое… Я мысленно возблагодарил тибетских монахов.
Брат болтал про диджериду.
— Стасик, — уговаривал он, — это же будет культурный прорыв! Для «Балагуров», для всего Союза!
Я открыл рот, чтобы сказать: «Хорошо, пойдем, купим его, пока ты мне своими словами новую дырку в ухе не протер», но язык меня не слушался. Я не мог согласиться с Ванькой. Я же его ненавидел!
Брат продолжал:
— Ну Стасик, у тебя же есть деньги… Я тебе потом верну.
Я говорил себе: ну же, хотя бы молча достань кошелек, протяни ему деньги и все мучения закончатся, — но даже пальцы отказывались мне повиноваться.
— Нет, — смог наконец сказать я. — Ты не получишь от меня ни копейки на свой чертов диджериду. А теперь проваливай!
Ванька посмотрел на меня, будто сомневаясь, что я действительно его брат, а не неведомый инопланетянин в знакомом обличье. Потом встал, не проронив ни слова, вышел на улицу и сел в машину… где и благополучно взорвался.
И пусть через час моя душа, одержимая ванькиной вездесущностью, будет рыдать. Пусть. В этот момент — здесь и сейчас — она ликует.