Женщина была настолько красива, что у Михи поневоле перехватило дыхание. Он смотрел и понимал, что не способен наглядеться. Что он должен запомнить каждую черту этого вот совершенного лица. Его фарфоровую бледность. Темные волосы, что оттеняют её. Темные же глаза, яркие, словно угли костра. Взгляд обжигает. А шею будто невидимая рука перехватила.
Он смотрит.
И смотрит.
А она смотрит на Миху. Видит? Что? Спросить бы, хоть что-то спросить, но предательская слабость сковывает все тело, оставляя одну лишь способность: дышать.
Для нее.
Ради нее.
Разве не в этом счастье?
И Дикарь внутри воет, то ли от отчаяния, то ли проваливаясь в безумие. Гремят барабаны, заглушая вой. И алой точкой вспыхивает след прикосновения.
Во рту горечь чужой крови.
Он и забыл.
И о нем, и о буром осколке, что впивается в грудь, проплавляя кожу. Боль столь сильна, что Миха с трудом сдерживает стон.
— Надо же, еще и сопротивляется! — ее голос подобен грому и вместе с тем Миха стонет от счастья, что позволено ему слышать этот голос.
Этот стон заглушает другой.
Горит грудь.
Горит голова. Горит он весь, наполненный этой вот отданной кровью. И барабаны. Миха забыл и про них. Уже забыл. Дикарь внутри мечется, но он совершенно бессилен.
— Ничего, дорогой, сейчас мы все исправим, — она подходит.
От ее рук пахнет лесным вереском и еще другими травами. Болотом. Смертью. И сами эти руки отвратительно холодны.
Притягательно холодны.
— Не надо, не мучай себя.
— Миара! Стой!
Голос-окрик, в котором слышится отчаяние. И голос-то знаком.
— А вот и ты, братец. Нашелся. Перестань. Нельзя же, чтобы такая игрушка пропала, верно?
Она заглядывает в глаза. В самую суть. И губы касаются губ, поцелуй её — яд, и понимания этого достаточно, чтобы очнуться.
Всего на долю мгновенья.
Но за мгновенье можно сделать многое. И руки вскидываются, пальцы сминают тонкую ткань платья, чтобы сомнкнуться на горле. Их, эти пальцы, сводит судорога. И пойманная женщина хрипит, теряя всякую привлекательность. Она бьется рыбиной, которую вытащили из глубин морских. И губы немо разеваются, пытаясь сделать хоть один глоток воздуха.
Нет.
Нельзя.
Или она, или Миха. Сознание смывается волной ужаса, и Дикарь вновь кричит, а Миха… Миха смотрит, как уходит жизнь. Это тоже красиво.
И еще немного жаль.
Боль, его пронизывающая, становится невыносимой, и он кричит. Его крик мешается с хрипом женщины, которая тоже обречена.
На плечи наваливаются.
Кто-то.
Извне.
Тянут. Бесполезно. Миха держится. И держит.
Сознание окончательно рассыпается, не способное вынести такой боли. И пускай. Миха не станет цепляться за него. Он ведь неправильно поступил. Нечестно.
Нельзя убивать женщин.
А шея под пальцами хрустит.
Нельзя убивать женщин, которых ты любишь.
Тело в руках окончательно обмякает, но Миха все еще держит, не способный разомкнуть пальцы. Уже мертвый, ибо тот, кто убил свое сердце, не должен жить. И потому удар по голове заставляет его покачнуться.
Почти очнуться.
Заплакать.
И упасть.
Сознание все-таки уходит. Далеко. Наверное, даже в бездну. И Миха почти счастлив. В конце концов, Бездна — это даже неплохо.
— Он её убил! — этот крик доносится извне, из мира, что удержался на краю. Пускай. Он ничего не знает. — Он её убил!
— Твоя сестра сама виновата.
Барон.
Какой из мальчишки барон? Сожрут ведь. Не одни, так другие. Мир жесток, и его даже жаль. Немного. Но жалости недостаточно, чтобы остановить падение.
— Он не должен был. Он не должен…
Маг.
Ульграх.
Точно. Он помог Михе сбежать. Там, давно. Он дал одежду. И шанс, за который стоило бы отплатить. Больше Миха не испытывает к магу ненависти. Она совсем-совсем ушла. Даже наоборот. Им нашлось бы, о чем поговорить. Об этом на всю голову двинутом мире, о котором маг всяко сумел бы рассказать.
А теперь вот Миха падает.
В Бездну.
А маг остался там, с бароном и Ицей. Хорошо. Мальчишка толковый. Позаботится.
— Да хватит уже, от того, что ты её трясешь, она живее не станет. А точно умерла? Я слышал, что магов убить нелегко.
— Хватит! — резкий окрик и жесткий. — Он сломал ей шею. И… ты прав, мальчик. Она сама виновата.
Голос менялся. И говоривший споткнулся на последнем слове, а потом застонал тихо так. И начал падать.
— А с этим-то что? — удивился барон.
И коснулся Михи.
Странно. Даже в падении Миха чувствовал его. Их связывала тонкая нить клятвы. Хорошо это? Плохо? Нить слишком хрупкая с виду, такая падения не остановит, но как бы мальчишку следом не утащила. Бездна большая, в ней всем хватит места.
Надо сосредоточиться.
На чем?
— Не знаю, господин барон, но думаю, это как-то связано со смертью девицы, — Такхвар, как обычно, вовремя. Вот уж кто сумеет выжить. — Возможно, ваша… невеста сумеет помочь?
Запнулся.
Но произнес.
— Ица? — вопрос. И ответом жар, которым полыхнула бездна.
— Маги. Она его. Держать. Крепко. Один нет. Два — да. Три. Кровь одна. Вниз надо. Там.
Ица говорит коротко, но Миха связан и с ней. Нитей становится больше. Мир его не отпускает? Нет, тогда бы Миха не падал. А он летит.
— Там сила. Заперта. Опасно. Но хватит.
— Эй вы! Скорее! — крик барона тает в бездне. — Берите их. Несите… куда она скажет несите!
И вправду, летит.
Падение и полет, они только на первый взгляд схожи.
Мелькает перед лицом грозное лицо темнокожей старухи, чьи пальцы порхают над барабанами. И вот уже не старуха. Она сбрасывает годы, как шелуху, меняясь столь стремительно, что это само по себе пугает. И вот уже на Миху строго серьезно смотрит девушка.
Девочка.
Она едва ли старше Ицы и темную кожу её украшает роспись шрамов. Волосы заплетены в косицы, а те обмазаны синей и белой глиной.
Девочка прижимает палец к губам и качает головой, как показалось, укоризненно.
— Это мозг умирает, — сказал ей Миха. — Вот и подсовывает всякое. С мозгом такое случается. До крайности нестабильная структура.
— Сам ты структура, — отвечает девочка, а потом щелкает по голове. И от щелчка её голова раскалывается. Изнутри. И боль возвращается, словно никуда не уходила. Эта боль корежит тело. Эта боль выдергивает из бездны. Она держит вернее всех нитей, и Миха хрипит, рвется, не способный вырваться.
Дикарь давно уже сдался.
Дикари не борются с непреодолимыми обстоятельствами. Это задача глупых цивилизованных людей. А Миха такой?
Кто он?
Миха!
Он… Миха!
Михаил Андреевич Кошечкин. Студент третьего курса факультета биологии БГУ.
И он будет жить!
Будет, мать его, жить! Он должен, ведь иначе какой смысл? И боль только придает силы. Он, Миха, всегда отличался нелогичностью и упрямством. Ими и спасется.
И трещит сеть, опутывавшая Миху.
Возвращая способность дышать. И кричать. Только криком он сразу захлебывается. Но его слышат.
— Живой… — кто-то подхватывает, и само прикосновение это пробуждает новую волну боли. Собственная кожа ощущается раскаленной, и Миха с трудом сдерживает стон. — Пей.
Он пьет.
Захлебывается кашлем. И снова пьет. Он чувствует и воду, которая стекает по губам на шею и грудь, жесткий матрац. Собственное тело, которое кажется неимоверно тяжелым и больным.
Холодную ладонь на лбу.
И эта ладонь не позволяет снова провалиться в небытие.
А над Михой склоняется женщина. Та самая женщина, которую он убил.
— Не пытайся сопротивляться, — говорит она своим невозможно хриплым голосом. — Иначе я не сдержусь и все-таки тебя добью.
Наверное, это правильно.
И Миха покорно закрывает глаза. А еще повторяет про себя обретенное имя.
Михаил. Все-таки он — Михаил.
Миха.
__________________