Когда овчары окончили с дойкой, Добрин-птицелов пошел в сторожку, перелил принесенный девушкой борщ в глиняную миску, достал две ложки и прислонил их к краю миски.
— Есть будешь, дед Дорикэ? — спросил он, отведя глаза в сторону и будто предупреждая: лучше, мол, не ешь, харчей мне не жаль, но хочется побыть одному.
Не дожидаясь ответа, он сел за стол и начал шум-но, жадно глотать, так что огромное адамово яблоко безобразно заходило по горлу, перекатываясь вверх-вниз.
— Нет, Добрин, спасибо! — поблагодарил на всякий случай дед Дорикэ, взял кнут, кликнул собаку я направился к сгрудившимся овцам, сомлевшим от жары.
— Чего сидишь, как засватанная, глазищи вылупила? — прикрикнул Добрин на Иоану. — Ступай, помоги ему, сводите овец на речку.
Девушка спокойно встала с лавки, оправила платье и, взяв транзистор, который передавал на этот раз что-то про арабов, пошла за дедом Дорикэ.
Овцы, согнанные с привычного места, едва шевелились. Дед Дорикэ подождал, пока девушка догнала его. И они молча, занятые каждый своим, зашагали рядом.
И вдруг между ними возникла долговязая тень Михая.
— Чего тебе, Михай? — спросил дед Дорикэ. — Зачем ты пришел к нам? Хочешь нам что-то сказать?
— Ничего, тата. Просто я тосковал по Иоане. Одолела меня совсем тоска, вот я и пришел к вам.
— Иоана! — обернулся дед Дорикэ к девушке. — А ты ничего не хочешь сказать Михаю?
— Хочу. Он трус.
Михай опустил голову.
— За все в жизни приходится расплачиваться Иоана. Но какой смысл толковать про это, раз живу я не с вами…
— Как не с нами? Откуда же тогда столько бед на мою бедную голову?
И Михай погрузился в те давние воспоминания, в юность, когда он с отвращением отвернулся от Иоанн, от ждущего девичьего тела. Тогда он думал: зачем ему Иоана, раз он собирался уехать учиться? Зачем жениться на деревенской? Может, она и любила его, как говорила тогда, и не побоялась сделать первый шаг, но зачем она ему?
Перед глазами Михая возникла та лунная ночь, и распростертые тени деревьев, и гибкое девичье тело, и ее объятия, от которых он уклонился…
— Молодо-зелено, Иоана… — пробормотал он.
— Нет, Михай, — перебила его девушка. — Ты загордился тогда, возомнил себя умнее других, а голова у тебя была забита одними глупостями. Ты думал, что я опутаю тебя любовью, помешаю тебе в жизни?
— Я был слеп, Иоана. Я ничего не видел, не желал видеть, кроме книг. И еще я боялся неприятностей… — сказал Михай. — Я был тщеславен, Иоана. Знай, долгие годы я носил в душе твое проклятие, оно мучило, тяготило меня, как мучило твое лицо, твое тело, распростертое в лунном свечении на прохладной зеленой траве. Я хотел избавиться от тебя, но не знал как. Отомстить? Убедить себя, что я был прав в ночь свидания с тобой? И я овладел той девушкой с танцев, той блондинкой. Когда я пришел в себя, все мне было немило, противно. Я перестал думать и о ней и о тебе. Я сказал себе: с тобой было бы такое же. Как опротивел мне твой отец-птицелов, которым брезговали люди в селе… Помню, тогда был солнечный день, расцвеченный свежими весенними красками. Все село, и стар и млад, высыпало на берег озера, покрытый сочной травой. Сельчане принесли с собой цуйку, вино и домашнюю снедь, ели, пили. Потом завели песни. А тут лэутары[13] подоспели, их пригласил кто-то. И закружилась хора. Все пошли в круг и плясали — старые со старыми, молодые с молодыми. Поодаль стоял твой отец, Иоана, и смотрел каким-то туманным и жестоким взглядом на твою мать, которая плясала посреди хоры с кем попало. Птицелов пристроился в сторонке вместе с Ницэ, который и летом не снимал овчинного тулупа, жалуясь на озноб, — он и впрямь дрожал, и у него стучали зубы, когда он спросил твоего отца:
— Послушай, Добрин, что ты привязался к птицам? Ловишь их, запираешь в клетки, а ведь и у них душа есть, и они воле радуются.
— Душа? — переспросил птицелов, не спуская глаз с жены, будто захмелевшей от пляски и близости мужчин. — Говоришь, Ницэ, у птиц душа есть? А у меня, у человека, души нет?
И вдруг Добрин стал рассказывать Ницэ-мерзляво-му, как он воевал, как дошел до самой Германии. Там его ранило осколком в ногу, и Добрина поместили в госпиталь, расположившийся в бывшем барском замке. В саду все деревья были увешаны клетками с редкими птицами, привезенными со всех концов света, из Америки даже, и те разноголосые птицы пели не переставая, и он слушал их, пока лежал в госпитале и ждал, когда затянется рана на ноге, и все думал, что и у него будет сад с певчими птицами в клетках, а почему бы и нет, раз у немца есть, а он, Добрин, победил, разбил немца, значит, он сильнее немца, и мысль эта не давала ему покоя… А сейчас, когда он стал ловцом птиц, его зло берет: нашлись в деревне баптисты проклятые, лезут в его дела, птиц выпустить норовят, но ничего, он управу на них найдет.