— Да, я верю тебе, — сказал сыну дед Дорикэ. — Ты всегда хотел стать музыкантом.
— По-настоящему я никогда этого не хотел. Слух у меня был, но я так и не научился играть ни на одном инструменте. В Кишиневе у меня совсем пропала охота учиться на музыканта или танцора, потому что северяне всегда спрашивали меня и Урсаки, умеем ли мы петь и плясать. Они, северяне, привычны к тому, что у южан есть слабинка к песням и пляскам. Вот уж не знаю, кто вбил им в головы эту глупость! Разве я мог устоять тогда, на танцплощадке, против искушения? Нет, конечно. Я отошел от Урсаки и пригласил на танец маленькую блондинку с голубыми глазами, большими и беспокойными.
— Вам нравится мелодия? — спросил я ее.
Меня удивило, что она доверчиво прильнула ко мне. Я прижимал девушку все крепче, пока не ощутил ее горячего дыхания на своем плече. И это я оценил как небывалый успех. Так я еще ни с кем в жизни не танцевал!
— Но, Михай, я никогда не видел тебя на хоре[10],— перебил сына дед Дорикэ.
— Я ходил нечасто, да и то когда смеркалось и лиц пляшущих уже не было видно. Я стоял в сторонке и воображал, будто танцую. Думаешь, мне не хотелось войти в круг? Просто я никак не мог побороть робость. А в Кишиневе меня никто не знал, и я стал бойчее.
После первого танца я снова пригласил ту девушку, вернее, приглашал без конца. Это было как детская игра для меня. Я был желторотый, наивный юнец и, когда она стала собираться домой, вызвался проводить ее. Девушка покачала головой. Я рассердился на нее, вышел из себя.
— Но почему? — спросил я.
— Потому что ты не сможешь вернуться в общежитие. Я живу далеко, на окраине города, и там всегда кто-нибудь найдется, кому не понравится, что меня провожает чужак.
Я не понимал тогда, что парни везде одинаковы. Девушка жила в их махале, такой же, вероятно, как в нашей деревне. С того мига что-то убыло в моем восхищении городом, где, как я думал, живут одни добрые образованные люди. Я сказал про это девушке. Она рассмеялась.
— Не советую тебе бродить ночью по улицам махалы, — сказала она.
— А ты не боишься возвращаться одна так поздно домой?
— Здесь есть некоторая разница.
Я больше ни о чем не расспрашивал, пока не кончился танец. Потом проводил девушку на ее место возле стенки. Я не стал подходить к Урсаки, а отправился прямо в нашу общежитийскую комнату, оделся потеплее и ушел в город, вернее, туда, где, по моим понятиям, была махала. Вернулся я с солнцем. Стояло утро. Урсаки взглянул на меня с недоумением, а я, не делясь с ним, не рассказывая ничего, бросился ничком на постель и заснул как убитый. И приснился мне странный сон, правда, я его сразу забыл, но с лица моего еще долго не сходила улыбка. Вот и все, что я помню. И еще была горечь обиды, что девушка посмеялась надо мной.
4
Стянув соломенную шляпу с головы, дед Дорикэ пошарил в кармане штанов, утер носовым платком взмокший лоб и шею и, откинув голову назад, в негодовании уставился в небо, туда, где висело палящее солнце. Потом плюнул с досадой на горячую дорожную пыль, но не ругнулся, сдержался. До сты-ны еще идти и идти. Она расположена в пойме Прута, недалеко от того места, где маленькая речушка впадает в Дунай. С одной стороны к пастбищу подступили обширные кукурузные и подсолнуховые поля, а с другой — камышовые заросли, которые. некому было косить. Прежде камыш косили зимой, когда замерзала река, крыли им дома.
Некоторое время дед Дорикэ шел молча, бездумно. И вдруг опять всплыло перед ним лицо Михая, молодое, подвижническое, как у монаха-изгнанника. И отец снова заговорил с сыном:
— Ладно, мэй, Михай, ты рассказал про сон и про ту девушку с танцев, но, убей меня бог, не возьму я в толк, что с ней сталось потом?
— С девушкой? Ничего. А для меня это было началом начал. Я ведь был еще полуребенком.
— Ага, — поддакнул ему дед Дорикэ, взглянув на сына исподлобья: мол, понимаю, хоть и не до конца, но надеюсь все понять.
Михай молчал. И тут старик приметил, что ноги сына будто и не касались пыльной дороги, как его, Дорикины, ноги. И это мучило его, не отпускало: «Почему, мэй, Михай, твои ноги не подымают пыли? Что ты идешь, словно девица? Разве так ходят мужчины?»
Недоуменные мысли деда Дорикэ были прерваны тяжелым вздохом Михая — так вздыхает огорченный крестьянин, на которого со всех сторон обрушиваются напасти, и он не знает, как с ними справиться.
— Что ты вздыхаешь, мэй, Михай, будто Дунай в бурю?
Дед Дорикэ напрасно ждал сыновнего ответа. Не дождался. Отер пот со лба тыльной стороной ладони, ругнул солнце, сдурело оно, что ли, шальное, жжет и жжет землю, и тут же, убоявшись собственной дерзости, прощения попросил у светила-батюшки: мол, все мы люди, все мы человеки, и нам ошибаться случается…