Наконец за дверью заходили, неуверенно, несмело. Потом послышался откуда-то с высоты сиплый женский голос:
— Кто такие?
— Мы проезжие, тетушка, пустите.
— А не из охоты ли вы порой?
— Какая там охота, мокрые все, едва на ногах стоим. Ей-богу, пустите нас.
Голос умолк, потом с какими-то нотками нерешительности спросил:
— А кто ж вы такие? Фамилия как?
— Белорецкий моя фамилия. Я с кучером.
Бабушка за дверью вдруг оживилась:
— Граф Белорецкий?
— Надеюсь быть графом,— ответил я с плебейской непочтительностью к титулам.
Голос посуровел:
— Ну и ходи себе, мил человек, туда, откуда пришел. Видите вы, он на графство надеется. Шуточки ночные! Пошел, пошел. Поищи себе где-нибудь в лесу берлогу, если ты такой ловкий.
— Бабушка,— взмолился я,— с радостью поискал бы, чтобы не беспокоить людей, но я ведь не здешний, я из уезда, заблудились мы, сухой нитки нет.
— Прочь, прочь,— твердил неумолимый голос.
Другой человек, может, хватил бы в ответ на это камень и начал бы бить в дверь, рассыпая проклятия, но я даже тут не мог избавиться от мысли, что это плохо: силой рваться в чужой дом. Поэтому я лишь вздохнул и обратился к кучеру:
— Ну что ж, пошли-ка отсюда.
Мы направились было к подводе. Видимо, наша уступчивость произвела хорошее впечатление, потому что голос, смягчившись, бросил нам вслед:
— Погодите, проезжие. Кто же вы такие?
Я побоялся ответить «фольклорист», так как дважды меня после этих слов посчитали мазуриком. Поэтому я ответил понятно для каждого:
— Купец.
— А как же вы попали в парк, если вокруг стена и чугунная ограда?
— А я и не знаю,— ответил я искренне.— Ехали где-то, видимо, по болоту, куда-то провалились, едва выбрались... Ревело там что-то.
Я не надеялся на такой результат от моих слов, но после них голос тихо ойкнул и испуганно закудахтал:
— А бож-же мой! А это ведь вы, наверно, из Волотовой Прорвы приехали, это ведь только там и нету ограды. Вот посчастливилось вам, вот спасла вас Царица Небесная. А Матерь Божья! А мученики небесные!
И теперь такая доброта и такое отчаяние чувствовались в ее словах, что я простил ее за этот час на крыльце.
Дверь застучала засовами, потом заскрипела, расходясь и пропуская в ночную темноту дымку оранжевого тусклого света.
Перед нами стояла небольшая бабушка в широком, как колокол, платье, лиловой шнуровке, в которой, наверное, ходили наши прапращуры при короле Стахе, и в большом накрахмаленном чепце. Лицо в добрых морщинах, нос крючковатый, а рот, типичный белорусский рот, огромный, похожий на щипцы для орехов, с немного оттопыренными вперед губами. Кругленькая, почти как бочонок средней величины, с пухленькими ручками — она так и напрашивалась на то, чтобы ее звали «мать». И в руках у этой бабушки был большущий печной ухват: оружие. Я чуть не расхохотался, но вовремя припомнил холодную трясину и дождь за окнами и смолчал. Сколько людей и сейчас сдерживает смех над тем, что достойно смеха, припомнив, что за стеною дождь!
Мы вошли в комнатку, где пахло мышами, и струи воды сразу побежали с нашей одежды на пол. Я взглянул на свои ноги и ужаснулся: они почти по колено были в бурой каше, как в сапогах.
Бабушка только головою покачала.
— Видите, я сразу сказала, что это та ужасная трясина. Вы, пане купец, должны поставить свечу за то, что так легко обошлись.— И она отворила дверь в соседнюю комнатку, где жарко пылал камин.— Хорошо обошлось. Сбрасывайте сразу же одежду, сушитесь. У вас есть что надеть из сухого?
Сак мой, к счастью, был сухой, я переоделся перед камином, одежду мою и кучера бабушка куда-то потащила, а потом зашла в комнату с сухою — для кучера. Зашла, не обращая внимания на то, что кучер стоял совсем голый и стыдливо поворачивался к ней спиною.
Посмотрела на его синюю спину и сказала недоброжелательно:
— Ты, малец, от меня не очень-то отворачивайся, я старая баба. И пальцы на ногах не поджимай. На вот, переодевайся лучше поскорей.
Когда мы переоделись и слегка согрелись у камина, бабушка посмотрела на нас глубоко запавшими глазами и сказала:
— Ну, вот и хорошо. Ты, малец, пойдешь сейчас с Яном ночевать, тут тебе будет неудобно. Ян!
Ян явился. Это был подслеповатый человек лет шестидесяти с длинными седыми волосами, носом, острым, как шило, запавшими щеками, с усами, которые свисали на половину груди.
Одет он был не в ливрею, а в свитку самотканого серого сукна с большими кисточками на животе. Из-под свитки видны были худые, как спички, ноги в истрепанных сапогах.