Я весьма удивился, когда одна бабушка с ухватом в руке отворила нам дверь, не побоялась двух взрослых мужиков, которые неизвестно откуда явились ночью, но, после того как увидел Яна, понял, что он стоял где-то в засаде и женщина полагалась на его помощь.
Помощь была важнецкая: в руках у старого сторожа я завидел ружье. Это было даже не совсем ружье, ему больше подходило бы название «мушкет».
Ружье было выше головы Яна приблизительно дюймов на шесть, ствол его был с насечками и широким раструбом на конце, ложе и приклад заляпанные, вытертые, с полки срисал фитиль. Словом, ему давно было место где-нибудь в музее оружия. Такие ружья обычно палят, как из пушки, и так отдают в плечо, что неподготовленный человек валится на землю как сноп.
И я отчего-то с удовольствием подумал, что в моем кармане сейчас прекрасный английский револьвер на шесть патронов.
Ян взял кучера и повел его к двери, едва шевеля негнущимися старческими ногами. Я увидел, что даже руки его тряслись. Стража была ненадежная.
«Хороша помощь для хозяйки»,— с горечью подумал я.
А хозяйка сразу же коснулась моего плеча и повелела идти за нею в «апартаменты». Мы прошли еще одну клетушку, старая женщина отворила дверь, и я тихо ойкнул от удивления и восхищения.
Перед нами была большая прихожая-гостиная, как это водилось в старосветских господских домах. Но что за красота!
Она была огромна, так огромна, что мое тусклое отражение в зеркале где-то на другой стене казалось не больше сустава мизинца. Пол из дубовых кирпичей, сейчас довольно обшарканных, неохватно высокие стены, обитые черными от старости, блестящими досками с резьбою по краям, окна почти под потолком, маленькие, в глубоких остроконечных нишах.
Видимо, мы в темноте наткнулись на боковое крыльцо, потому что сразу направо от меня был парадной вход: широкая, тоже остроконечная, дверь, разделенная деревянными колонками на три части. На колонках была немного расщепленная временем резьба: цветы, лепестки и плоды. За дверью, в глубине вестибюля, входная дверь, массивная, дубовая, окованная потемневшими бронзовыми гвоздями с квадратными головками. А над дверью — огромное темное окно в ночь и темноту. На окне — художественной работы витая решетка.
Я шел по прихожей и удивлялся. Какая красота и как это все запущено человеческой нерадивостью. Вот тяжелая мебель у стен — она скрипит даже в ответ на шаги. Вот огромная деревянная статуя святого Юрия, одно из чудесных, немного наивных творений белорусского народного гения — у ног ее тонкая белая пыль, будто кто-то насыпал муки: эту неповторимую вещь повредил шашель. Вот на потолке люстра, также отменная по красоте — висюльки ее сбиты больше чем наполовину.
Могло бы показаться, что здесь никто не живет, если бы не пылали в огромном камине дрова и не заливали неопределенным, трепетным светом всю эту картину.
Почти из середины прихожей широкая беломраморная лестница вела на второй этаж, разделялась надвое и красиво, закругленно взбегала почти в такую же по размерам другую комнату. Тут было все то же, что и на первом этаже, даже пылал такой же камин горячим пламенем, только что на стенах черное дерево (наверно, это был дуб) чередовалось с потертыми штофными шпалерами кофейного цвета. И на этих шпалерах красовались портреты в тяжелых черных рамах. Да еще у камина стояли столик и два кресла.
Бабушка дернула меня за рукав:
— Я сейчас отведу пана в его комнату. Это недалеко, по коридору. А потом... может, пан хочет ужинать?
Я не отказался, так как почти целый день не ел.
— Ну, то тогда пускай пан потом выйдет сюда, тут ему и будет сервирован ужин.
Через каких-то минут десять я был в зале и там вновь увидел бабушку, которая широко улыбнулась мне и сказала с доверием:
— Знаете, деревня рано ложится спать. Но у нас не любят спать, у нас ложатся как можно позже. И хозяйка не любит людей. Не знаю, почему она сегодня согласилась принять вас в свой дом и даже позволила присутствовать за ужином (пускай пан меня простит). Видимо, пан самый достойный доверия человек из тех, которые были тут за три года.
— Как,— удивился я,— разве хозяйка не вы?
— Я экономка,— с достоинством сказала старуха.— Я экономка в лучшем из лучших домов, в хорошей семье, поймите это, пан купец. В самой лучшей из наилучших семей. Да. Это лучше, нежели быть даже хозяйкой в не самой лучшей из наилучших семей.
— Что ж это за семья? — неосторожно спросил я.— И где я?
У старухи гневом сверкнули глаза:
— Вы в имении Болотные Ялины. А хозяев вам стыдно не знать. Это Яновские. Понимаете вы, Яновские! Неужто вы не слыхали?