— Не продали же, — иронично заметила Жюли. — Значит, Ида достала деньги.
— Да, мы ездили в Германию, к маминым родственникам, — тихо ответила Моник. — Если бы ты только видела, как Иде пришлось раскланиваться перед ними. Я думала, она после этого повесится на первом попавшемся дереве, потому что она безумно горда и никогда, и ни перед кем так не унижалась.
— Мне всё равно. Пусть и дальше обивает пороги наших родственников, тем более, что это приносит результаты. Я, знаешь ли, тоже не королева Франции, — Жюли надменно поджала губы, всем своим видом показывая, что разговор окончен, и она не желает больше говорить на эту тему. Младшая Воле печально вздохнула и вышла из комнаты, покачав головой. Да, Иду она тоже не любила, но сейчас от старшей сестры зависело её собственное благополучие, а ради этого стоило принять сторону средней сестры хотя бы на некоторое время.
Жюли оглянулась, удостоверившись, что младшая сестра покинула комнату, и села за письменный стол, стоявший в углу комнаты. Нужно было написать Антуану, пожаловаться ему на мерзких сестёр, спросить, когда, наконец, закончится эта никому не нужная война, описать, что ей приходится терпеть из-за того, что он оставил её одну в неуютном доме. Это было её первое письмо мужу, с тех пор как он уехал. Писать множество трепетных писем Жюли считала верхом глупости, да и не видела повода. Маркиз де Лондор для неё почти не существовал. О нём вспоминалось только, когда у Жюли возникала новая прихоть, требующая немедленного исполнения, или когда он робко появлялся на пороге её спальни. Она наивно полагала, что как только Антуан получит её письмо, то сразу же оставит и армию, и войну и примчится к ней, как делал всегда, когда она о чем-нибудь просила.
========== Глава 2 ==========
Бонны не принадлежали к титулованной аристократии, да и вообще к аристократии, но умели устраивать вечера, сравнимые по масштабам и роскоши разве что с великосветским приемом. Несмотря на происхождение, мадам Бонн и её муж были весьма любезны и обходительны, и их манерам могли бы позавидовать даже представители родовой знати, если бы буржуазные, полубогемные привычки, не прорывались, время от времени, наружу. Анжелика, дочь четы Боннов, была наследницей неплохого состояния и, как и полагалось скромной, добропорядочной девушке, следила за модой, чего бы эта мода ни касалась. О ее внешних данных можно было сказать только одно: самой четкой характеристикой являлось сравнение с
горгульями Нотр-Дама, которое привела Ида. Мадемуазель Бонн в свою очередь не упускала случая высказаться о поведении своей соперницы, весьма пространно именуя его неприличным, так как воспитание и добропорядочность не позволяли использовать в обществе более крепкие слова, которые, впрочем, проскальзывали в личных беседах. Ненависть девушек, которую виконтесса Воле со смехом называла легкой неприязнью, была взаимной.
Мадам Бонн, одна из главных сплетниц округи, в отличие от собственной дочери относилась к Иде чуть более благосклонно. Правда лишь из-за того, что та постоянно предоставляла ей темы для разговоров, позволяя регулярно собирать в своей гостиной самых авторитетных дам общества и поддерживать собственный авторитет. Иногда мадам Бонн даже искренне признавалась, что ей жаль несчастную девушку, которой так не повезло в жизни и которая не прилагает совершенно никаких усилий, чтобы избавиться от своей дурной репутации. Разумеется, видь мадам Бонн виконтессу де Воле-Берг соперницей для своей дочери, всё сожаление тут же исчезло бы. Но пока Ида не обладала таким состоянием, которое могло бы составить конкуренцию весьма значительному состоянию семьи Бонн, а так же безупречной репутацией, какой обладала Анжелика, ни о каком соперничестве не могло быть и речи.
Всего в Вилье-сен-Дени проживало шесть семей: Бонны, де Воле, де Лондор, Лезьё (два кузена сестер Воле по отцовской линии, такие же бедные и такие же самонадеянные), Алюэт, Шенье — и многочисленные, почти бесчисленные, родственники двух последних. В общей сложности вокруг Вилье-сен-Дени на живописных берегах Марны расположилось около пятнадцати живописных поместий и особняков, обеспечивавших жителей города постоянной работой. “Вилла Роз” находилась немного в стороне и от города, и от остальных аристократических приютов, которые жались друг к другу, как замерзшие котята. Это отчуждение немного усиливало ее величие и возможно, как-то влияло на образ мыслей тех, кто жил под ее крышей, а так же делало поместье местной достопримечательностью. Однажды “Вилла Роз” даже стала героем акварелей какого-то ученика Парижской художественной академии и сей факт всегда сильно забавлял её владелицу, которой этот самый художник подарил несколько своих работ в благодарность за то, что она позволила использовать свое поместье для упражнений в живописи.
Впрочем, на берегу Марны было еще одно поместье, по несколько роковому стечению обстоятельств граничившее с “Виллой Роз”, занимавшее всю округу не меньше последних столичных новостей и местных сплетен. Оно носило мрачное и звучное название “Терра Нуара”, и пустовало уже больше двадцати лет. Некоторое время назад поместье, правда, начало немного оживать, что, конечно же, немедленно породило волну разговоров. В нем появились слуги, каминные трубы начали дымиться, ставни сняли с окон, но о возвращении хозяев пока ничего не было слышно, что только подогревало интерес.
Поместье принадлежало герцогам де Дюран и представляло собой внушительное здание эпохи Ренессанса, и чем-то напоминало дворец Фонтенбло, но почему-то, вопреки моде того времени, из темного камня. Должно быть в дань названию. За двадцать с небольшим лет прекрасный парк, выдержанный по всем канонам Возрождения, пришел в упадок. Дорожки заросли травой, на стены, статуи, фонтаны и беседки стали забираться плющ и дикие розы, семена которых ветер занес в парк из соседнего владения. Несмотря на то, что в доме явно появились люди, парку никто не спешил возвращать прежнее великолепие.
Те, кто принадлежал к старшему поколению, частенько вспоминали Гортензию де Дюран, после смерти которой герцог Дюран покинул свое родовое гнездо вместе с новорожденным сыном и больше никогда сюда не возвращался. Могила этой женщины, украшенная скорбящим ангелом из белого мрамора в человеческий рост, представлявшим из себя подлинный шедевр скульптуры, и плитой, на которой было только три слова и две даты — “прекрасная Гортензия де Дюран 1810-1828” — была еще одной местной достопримечательность. Цветов на могиле никогда не появлялось, так же, как не появлялся на ней и убитый горем муж. Впрочем, несколько лет назад он тихо умер в своей столичной резиденции, оставив титул, состояние, а, следовательно, и «Терру Нуару» единственному законному наследнику и теперь все справедливо полагали, что новый хозяин желает вернуться в родовое гнездо. Что это означало для устоявшейся и плавной жизни, никто даже не пытался предположить, так как про молодого герцога де Дюрана говорили столько, что отделить правду ото лжи было уже невозможно. Наверняка знали только то, что он молод, богат, хорош собой и много путешествует по Европе. Уже хотя бы поэтому его возможный приезд вызывал много разговоров, особенно в семьях, где имелись дочери.
***
Утро было свежим и по-осеннему прохладным. Небо затягивали сероватые облака, оставляя кое-где клочки синего неба. Жюли сидела в столовой и допивала утренний кофе, беседуя с Моник о последнем вышедшем романе кого-то из популярных в аристократических кругах писателей. Все говорило о том, что день будет тихим, спокойным и похожим на все остальные дни. Внезапно, как вихрь, в столовую влетела Ида. Шаль упала с одного плеча, локоны растрепались, в руках она держала волочившиеся за ней по полу нижнюю юбку, сверкавшую следами не очень аккуратной штопки в самом низу подола. Весь вид Иды говорил о недовольстве и раздражении.
— Моник, — голос виконтессы Воле более чем соответствовал её виду, — что, ради всего святого, ты сделала со своей бальной нижней юбкой? Немедленно садись и приводи её в должное состояние, и меня не волнует, чем ты собиралась заниматься!