— Нет, но на этот раз он сам себя превзошел! А ты, значит, полагаешь, что нас с тобой специально местами поменяли, чтоб внедрить меня в человечье общество, так?
— Нет дыма без огня, двойничок.
— Нет, говоришь, двойничок?.. — его глаза чуть сузились, он закатал левый рукав и показал мне длинный и тонкий беловатый рубец от кисти до локтя. — А у тебя?
Я продемонстрировал свой рубец со словами:
— Это еще ничего не доказывает, физически мы вполне идентичны.
— Не доказывает, говоришь? А помнишь, как ты его заработал?
— А ты?
— А вот и слушай, — и двойник пустился в обстоятельный рассказ о своем (моем, то есть) путешествии на заброшенный чердак вместе с Костылем и Шурой Толстым, где я в свое время предплечье и располосовал (и как еще вены целы остались, после того, как я по битому стеклу проехался!)
— …А было мне тогда, как ты должен помнить, одиннадцать лет, — закончил дубль-я и пристально на меня посмотрел. — Так что теперь насчет дыма и огня, двойничок?
— Не знаю, что и думать, — несколько ошалев, пробормотал я. — Слушай, а какой смысл Дэну распускать про меня заведомую парашу, причем такую, расколоть которую — делать нечего?
— Это уж ты у него спроси… Ты ж его знаешь, вечно нежданный и загадочный, как ворона из анекдота.
— Ладно. Кстати, на всякий пожарный напоминаю: если он на твоем горизонте возникнет, ты меня не видел.
— Понял… Да, история душевная, без поллитра не разберешься.
— А у тебя что — есть?
— Обижаешь, двойничок, — дубль-я нагнулся к тумбочке, выудил поллитровку водки. — Я три дня держался, работал. Но раз уж пошла такая пьянка… Кстати, если хочешь — горячая вода сегодня в кои-то веки пошла, можешь помыться.
А ведь точно — я на себя в этих подвалах грязюки всякой нацеплял просто ворох! Я издал боевой клич племени слонопасов, моментом сбросил с себя шмотки и запрыгнул в низкую напольную раковину.
Мыло и горячая вода — что может быть прекрасней?! Я фыркал и плескался под краном, дубль-я, развалившись в кресле, покуривал, а на тумбочке уже имел место порезанный хлеб, а так же открытая бутылка и стаканы. Двойник откровенно разглядывал меня — вернее, дырки в моей шкуре:
— Да, двойничок, отметин у тебя, я смотрю, теперь побольше моего.
— А, ерунда. Короткий меч, пара арбалетных стрел, пара ножевых колотых, зубы оборотня… А на закуску — автоматный приклад. И все за последние два месяца. Как тебе?
— Впечатляет… А что за побрякушку ты на себе таскаешь? Она какая-то непростая?
— Сам ты как побрякушка! Я без этой штуки не Чародей, но задница, слепая и глухая, — я выбрался наконец из раковины и, растираясь несвежим полотенцем, осведомился самым светским тоном:
— Раковски, кстати, как поживает?
Дубль-я помрачнел, отвернулся к темному окну и коротко бросил:
— Раковски не поживает.
— То есть? — я, придерживая полотенце на бедрах, подошел почти вплотную. — Он что — погиб?
— А ты не знаешь?
— Где? На Югране?
Двойник молча кивнул. А вот это уже чем-то нехорошим пахнет…
— И что тебе об этом известно? Конкретней, пожалуйста.
— Ничего мне об этом неизвестно.
— Слушай, двойничок, не надо песен, я их уже наслушался. Что я — не знаю, какая у меня рожа, когда я вру? Выкладывай, не обманывай сам себя.
— Ну уж блефовать-то ты первым начал… Хотел показать, что все помнишь, да?
— Ага, значит и об этом ты знаешь? Отлично. Колись.
— Есть вещи, которых тебе бы лучше не знать.
— Так-так-так… — я прошелся по комнате. — По твоему поведению я заключаю, есть большая вероятность, что Раковски по моей вине погиб, так?
Снова молчаливый кивок.
— И об этом ты от Дэна услышал?
— От него.
Я отшвырнул полотенце, врезал кулаком по ладони и обложил Дэна всеми известными мне гнусными ругательствами, а так же теми, что изобрел на ходу. Потом заметил, что дубль-я удивленно на меня смотрит:
— Ты чего это, а?
— Да просто этот… — я опять вклеил сочный эпитет, — с тех пор, как начал на меня охоту, уже пару убийств на меня подвесил. Узнаю характерный почерк.
— Ты хочешь сказать, он наврал?
Я мрачно проворчал, натягивая штаны:
— А вот тут на сто процентов не уверен — Югран мне затерли прочно. А что ты об этом знаешь?
— Только то, что Дэн рассказывал. А что за охота на тебя? Впервые слышу…
— Ну так еще бы… Дэн мог предполагать, что тебе сей факт не слишком понравится. И еще, просвети, не дай дураком помереть — что за история с Ларико вышла? Зачем ты ее-то туда закинул?
— Просто так получилось, что она на местную агентуру вышла, институтскую. И, соответственно, могла их рассекретить, меня в том числе.
— Это тебе, конечно же, Дэн подкинул?
— Вечно ты его во всех смертных грехах обвиняешь… Ему приказали для этого меня задействовать.
— Кто?
— Институт.
— Насчет агентуры, конечно, туфта полная… А вот ты почему на это пошел?
— Дэну я обязан достаточно многим, слишком долго мы с ним в одной упряжке работали, — дубль-я плеснул в стаканы пальца на три. — Ну что, двойничок, за встречу?
— За встречу, — я осушил свой стакан. — Слушай, двойничок, я что-то никак врубиться не могу: тебе, вроде, про меня должны были как по трафарету расписать, какой я оказался сволочью — и тут заявляюсь я, смываясь от институтского хвоста, а ты мне сразу предлагаешь себя в качестве подмоги.
— А чего тут понимать, — дубль-я тоже выпил, закусил хлебом. — Просто я себя в последние два года чувствовал последним засранцем… Ведь по идее, на твоем месте я должен был быть. А потом, — он усмехнулся, — уничтожение Секретников с автоматами тоже входит в институтскую компетенцию.
Мы молча посидели, покурили, двойник налил еще понемногу:
— Слушай, я, у нас еще почти час в запасе. Хочешь глянуть, что я за время твоего отсутствия натворил?
— Валяй, — проворчал я без особого энтузиазма. Дубль-я снял с полки объемистую папку:
— Графика, — и перебросил ее мне на колени, пристроился рядом. Я углубился в работы6 но минут через пять почувствовал разочарование… Нет, не в работах дело, работы-то классные, это я понимаю, но только каким-то дальним уголком сознания, теперь прочно запертым. Я бы мог такие вещи делать, но сейчас мне на них неинтересно даже смотреть. Дело во мне. Изменился я.
Внезапно мой взгляд упал на косой осколок зеркала у противоположной стены. Да, то, что я изменился — не слова. Теперь нас с двойником просто спутать невозможно, и дело тут не в том, что волосы и борода у меня длиннее и выгорели на солнце, не в моем жестком загаре и даже не в здоровенной ссадине на лбу. Из зеркала пристально, с прищуром, уставился на меня средневековый воин-Чародей — угрюмый, жесткий, беспощадный, в углах рта залегли две глубокие складки, даже усы не скрывают, глаза смотрят сурово и подозрительно, скулы вдвое сильней заострились. Нехорошее у меня личико, прямо скажем. Серый брат какой-то…
— Что, двойничок, налюбоваться не можешь?
— Я б на твоем месте тоже посмотрел. Очень, знаешь ли, любопытное зрелище.
Двойник молча смотрел в зеркало — минуту, не меньше, потом повернулся ко мне и негромко, но как-то непривычно серьезно проговорил:
— Да, двойничок, здорово тебя обработали… Такое ощущение, что между нами теперь лет пять разницы.
— Пять… А пятьсот не хочешь? — я зло усмехнулся. — Готово, ко всему привык. Сейчас мне только в музее и место. Или в Преисподней…
— Не знаю, почему так, — негромко, пристально глядя на меня, сказал дубль-я. — Я вот не смог в Преисподней притерпеться.
— Слушай, я, — теперь в моем голосе, опять же против моей воли, зазвучала почти мольба, — но мы же с тобой идентичны до последней молекулы! Какая-то причина должна же быть у всего этого?
— Причина… Причина может быть та, что у тебя оказались способности для работы в И-группе.
— Что за И-группа? Ничего такого не помню.