Кто его знает, что на самом деле привиделось Финадею, но сам он объяснял, что всякие чудеса — есть испытание человеку. Не хотел, видать, дом признавать Финадея хозяином, на испуг хотел его взять, авось отступится мужик. Ведь вон какой шалопутный был мужичонка. Стоит ли доверять такому?
У меня, когда я слушал историю про привидение, сладко замирало сердце от страха. И со щемящим ужасом я представлял себя на месте деда. Конечно, привидение было настоящим, конечно, все в избе после него было взбуровлено. Как много загадочного на свете — аж дух захватывает!
Какая русская деревня жила в ту керосиновую пору без домовых, привидений, оборотней, без своих доморощенных чудес, дурачков, занятных и жутких историй!
Такое иногда пригрезится — уму непостижимо: не поймешь, где явь, где сон и бред. Будто физически ощущаешь соприкосновение с потусторонним, запредельным. И кажется тогда, что все было на самом деле. Расскажешь причудившееся, слукавишь самую малость, и уже сам веришь в придумку. И ходит придумка твоя по белу свету, и всяк норовит ее, точно одежку, примерить на себя. Мол, как я в ней? Истинно, проверка человеку. Не в деле пока, в воображении. Но все-таки…
Прав дед Финадей, прав. Для обретения истины сей и слукавил поди? А может, еще для чего?..
Ну а дети малые без всякого лукавства верят в то, что налукавили взрослые. Было, не было ли — все равно было.
И я там был, жадно медок пил…
Обжили Селезневы дом. Забелела труба и над баней у Елабуги. Не по-черному. Как в Казанке. Поехал Финадей в Ишим и привез мануфактуры, лампового стекла, леденцов и две занятные картинки: шута Балакирева и Пата с Паташонком.
Для прочности не хватало наследника: девки — Полька и Лизка, рано-поздно уйдут к мужьям. Кто продлит Финадеев род? Лампея, добрая хозяюшка, выполнила свой долг и родила Гриню.
Бабушка Лампея была хозяйка справная, но из травновских двоедан. Как истая староверка, она крестилась двуперстием, ела из отдельной посуды за печкой, низко склонившись и прикрываясь руками: не дай бог, увидит кто.
На Лампеин изъян Финадей не обращал внимания, лишь бы детей своей верой не портила.
После последней помочи пристал к Финадееву дому Ганя Сторублевый, который был у Финадея на подхвате, столовался и жил у него.
Верившая во всякие приметы, бабка Лампея сказывала, что еще за год до войны с германцем, как только на Елабуге окреп лед и по ней потянулись обозы, Ганя, босой, в драной рубахе и портках, поковылял на ярмарку в Казанку. Там он выклянчил у цыган дырявые монеты, понацеплял их на себя с жестянками-побрякушками и кавалером всех орденов заявился обратно. А через год заголосили бабы по ушедшим на фронт. Селезневский староста пожалел Финадеевых детушек и за телушку оставил Финадея в покое.
Мать моя, Полина Финадеевна, о себе, какой она была в ту пору, почти ничего не рассказывала. И только тетя Лиза поведала мне в последнее мое гостевание в Селезневе о «няньке» — так звала она старшую сестру свою. «Жизнь прожить — не поле перейти», — то и дело приговаривала тетя Лиза, словно оправдывала все, что свершилось с матерью и моим дедом в те горячие времена.
И подумалось мне: хорошо, что раньше не услышал это. А то по молодости своей глупой принялся бы судить деда своего и мать.
Неполным георгиевским кавалером вернулся с фронта чубатый Сашка Колмогорцев. И росточком не вышел, и ни одной девки на вечорках не пощупал, а таким кандибобером завыступал, что девки сами на шею вешались. Знать, в чубе Сашкина сила была сокрыта.
Полинке шел в ту пору шестнадцатый. Отбила бой-девка Сашку у подружек, крепко ухватила за чуб.
Но недолгим было ее счастье. Началась гражданская. Унтер Колмогорцев подался к белым: «Охвицер должон с охвицерами быть, а всякая голопузая шушера ему не ровня».
Селезнево на дню раза по четыре переходило из рук в руки. Ладно, пушкари мазали — всю Согру изрыли, а избы не задевали. Но страху селезневцы натерпелись порядком. Как свистанет, как звезданет — земля под ногами ходуном ходит, посуда сыплется, керосиновые лампы лопаются, с божниц иконы падают.
Когда белочехи подняли мятеж, деревню заняли золотопогонники, холеные, обходительные. Адъютантом у полковника вертелся Сашка. Для острастки сплавили по Елабуге четырнадцать зарубленных красных. Самого красного, Гаврилу Селезнева, распяли на крыле ветряка.
Квартировали белые и у Финадея. Пристебался один беляк к Лизе в хлеву. Ганя позвал хозяина. Тот и укокошил лупатого на глазах у трех оставшихся курей — остальную живность пожрали вояки. Спихнул крадче в Елабугу. Никто не спохватился: видать, пустяшный был мужичонка. Лишь Поля узнала: ей Ганя про лупатого намаячил.