борвались со своих мест, и приходилось ощупывать ногой каждый шаг вперед, чтобы не слететь вниз вместе со своей тридцатифунтовой ношей. Но эта опасность и придавала силу работавшей старухе, потому что этим она выполняла данное обещание поработать Богу в поте лица. Давно было дано это обещание, еще в молодые годы, а исполнять это приходилось теперь, когда за спиной висели семьдесят лет, точно семьдесят тяжелых кирпичей. Да, много было прожито и пережито, и суровая старуха, сгибаясь под ношей, тащила за собой воспоминания, как преступник, который с мучительным чувством сосущей тоски вспоминает мельчайшия подробности сделаннаго преступления и в сотый раз терзает себя мыслью, что было бы, если бы он не сделал так-то и так-то. "Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!" -- шептала Татьяна Власьевна от сознания своей человеческой немощи. Но вот первая ноша поднята, вот и карниз стены, который выводят каменщики, старуха складывает свои кирпичи там, где завтра должна продолжаться кладка. Небо все еще обложено темными тучами, но в двух или трех местах уже пробиваются неясныя светлыя пятна, точно небо обтянуто серой материей, кое-где сильно проношенной, так что сквозь образовавшияся редины пробивается свет. После двух подемов на леса, западная часть неба из серой превратилась в темно-синюю -- сверкнула звездочка, пахнуло ветром, который торопливо гнал тяжелыя тучи. Татьяна Власьевна присела в изнеможении на стопу принесенных кирпичей, голова у ней кружилась, ноги подкашивались, но она не чувствовала ни холоднаго ветра, глухо гудевшаго в пустых стенах, ни своих мокрых ног, ни надсаженных плеч. Вон из осенней мглы выступают знакомыя очертания окрестностей Белоглинскаго завода, вон Старая-Кедровская улица, вон новенькая православная церковь, вон пруд и заводская фабрика... Выглянувший из-за туч месяц ярко осветил всю картину спавшаго завода,-- ряды почерневших от недавняго дождя крыш, дымившияся на фабрике трубы, домик о. Крискента, хоромины Шабалиных. Все это были немые свидетели долгой-долгой жизни, свидетели, которые не могли обличить словом, но по ним, как по отдельным ступенькам лестницы, неугомонная мысль переходила через длинный ряд пережитых годов. Все это было, и Татьяна Власьевна переживает свою жизнь во второй раз, переживает вот здесь, на верху постройки, откуда до неба, кажется, всего один шаг... Но именно этот шаг и пугает ее; она хватается за голову и со слезами на глазах начинает читать вырвавшийся из больной души согрешившаго царя крик:-- "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей!" Но нужно носить кирпичи, до утра осталось часа три; Татьяна Власьевна спускается вниз и поднимается с тяжелой ношей почти машинально, как заведенная машина. Именно такой труд, доводящий старое тело почти до полнаго безчувствия,-- именно такой труд дает ея душе тот покой, какого она страстно домогается и не находит в обыкновенных христианских подвигах, как пост, молитва и безконечные поклоны. Да, по мере того, как тело становится лишней тягостью, на душе все светлее и светлее... Татьяна Власьевна видит себя пятнадцатилетней девушкой,-- она такая высокая, рослая, с румянцем но всю щеку. Все на нее заглядываются, даже старики. Ей никто не нравится, хотя она не прочь поглазеть на молодых парней. Ох-хо-хо!.. Никем-то никого не осталось из бывших молодцев, точно они уплыли один за другим. Да, никого не осталось в живых, только она одна, чтобы замаливать свои и чужие грехи. На шестнадцатом году Таню выдали замуж за вдовца-купца, по фамилии Брагина; до венца они не видали друг друга. Ей крепко не понравился старый муж, но стерпела и помирилась со своей судьбой, благо вышла в достаточную семью на свое хозяйство, не знала свекровушкиной науки, а потом пошли детки-ангелочки... Все девичье глупое горе износилось само собой, и подумала Татьяна Власьевна, что так она и век свой изживет со старым нелюбим мужем. Конечно, завидно иногда было, глядя на чужих молодых мужей, но уж кому какое счастье на роду написано. Венец -- суд Божий, не нам его пересуживать. Так думала Татьяна Власьевна, да не так вышло. Уж прожила она замужем лет десять, своих детей растила, а тут и подвернись случай... И какой случай!.. Господи, прости меня, окаянную... Да, были и раньше случаи, засматривались на красавицу-молодку добрые молодцы, женатые и холостые, красивые были, только никому ничего не досталось: вздохнет Татьяна Власьевна, опустит глаза в землю -- и только всего. Один особенно тосковал по ней и даже чуть рук на себя не наложил... Прости и его согрешения, Господи... А горе пришло нежданно-негаданно, как вор, когда Татьяна Власьевна совсем о том и не думала. Приехал в Белоглинский завод управитель Пятов, отец Нила Поликарныча. Ну, познакомился со всеми, стал бывать. И из себя-то человек глядеть не на кого: тощий, больной, все кашлял, да еще женатый, и детишек полный дом. Познакомился этот Пятов с мужем Татьяны Власьевны так, что и водой не разольешь: полюбились они друг другу. На именинах, по праздникам друг к дружке в гости всегда ездили. Жена у Пятова была тоже славная такая, хоть и постарше много Татьяны Власьевны. Вот однажды приехал Пятов на масленице в гости к Брагиным, хозяина не случилось дома, и к гостю вышла сама Татьяна Власьевна. Посидели, поговорили. А Пятов нет-нет да и взглянет на нее, таково ласково да приветливо взглянет; веселый он был человек часом, когда в компании... -- Что это ты на меня так глядишь, Поликарп Семеныч?-- спросила Татьяна Власьевна.-- Точно сказать что-то хочешь... -- Хочу сказать, Татьяна Власьевна, давно хочу...-- ответил Пятов и как будто из себя немного замешался. -- Ну, так говори... -- А вот что я скажу тебе, Татьяна Власьевна: погубила ты меня, изсушила! Господь тебе судья!.. Тихо таково вымолвил последнее слово, а сам все на хозяйку смотрит и смеется. У Татьяны Власьевны от этих слов мороз по коже пошел, она хотела убежать, крикнуть, но он все смотрел на нее и улыбался, а у самого так слезы и сыплются по лицу. -- Гоните меня, Татьяна Власьевна...-- тихо заговорил Пятов, не вытирая слез.-- Гоните... От этих слов у Татьяны Власьевны точно что-то оборвалось в груди: и жаль ей стало Поликарпа Семеныча и как-то страшно, точно она боялась самой себя. А Пятов все смотрит на нее... Красивая она была тогда да молодая,-- кровь с молоком бабенка! А в своем синем сарафане и в кисейной рубашке с узкими рукавами она была просто красавица писаная. Помутилось в глазах Пятова от этой красавицы, от ясных ласковых очей, от соболиных бровей, от белой лебяжьей груди -- бросился он к Татьяне Власьевне и обнял ее, а сам плачет и целует руки, шею, лицо, плечи целует. Онемела Татьяна Власьевна, жаром и холодом ее обдало, и сама она тихо-тихо поцеловала Поликарпа Семеныча, всего один раз поцеловала, а сама стоит пред ним, как виноватая. -- Насмеялся ты надо мной, Поликарп Семеныч,-- заговорила она, когда немного пришла в себя.-- Опозорил мою головушку... Как я теперь на мужа буду глядеть? -- Голубушка, Татьяна Власьевна... Мой грех -- мой ответ. Я отвечу за тебя и перед мужем, и перед людьми, и перед Богом, только не дай погибнуть христианской душе... Прогонишь меня -- один мне конец. Пересушила ты меня, злая моя разлучница... Прости меня, Татьяна Власьевна, да прикажи мне уити, а своей воли у меня нет. Что скажешь мне, то и буду делать... -- Уходи, Поликарп Семеныч... Бог тебе судья!.. Побелел он от этих слов, затрясся. -- Прощай, чужая жена -- моя погибелюшка,-- проговорил он, поклонился низко-низко и пошел к дверям. Опять сделалось страшно Татьяне Власьевне, страшнее давешняго, а он идет к дверям и не оглядывается... Подкосились резвыя ноги у красавицы-погибелюшки, и язык сам сказал: -- Поликарп Семеныч... воротись! "Ох, вышел грех, большой грех..." -- пожалела Татьяна Власьевна грешнаго человека Поликарпа Семеныча и погубила свою голову, навсегда погубила. Сделалось с ней страшное, небывалое... Сама она теперь не могла жить без Поликарпа Семеныча, без его грешной ласки, точно кто ее привязал к нему. Позабыла и мужа, и деток, и свою спобедную головушку для одного ласковаго слова, для приворотнаго злого взгляда. Так они и зажили, а на мужа точно слепота какая нашла: души не чает в Поликарпе Семеныче; а Поликарп Семеныч, когда Татьяна Власьевна растужится да расплачется, все одно приговаривает: "Милушка моя, не согрешишь -- не спасешься, а было бы после в чем каяться!" Никогда не любившая своего стараго мужа, за котораго вышла но родительскому приказанию, Татьяна Власьевна теперь отдалась новому чувству со всем жаром проснувшейся первой любви. В качестве запретнаго плода, эта любовь удесятерила прелесть тайных наслаждений, и каждый украденный у судьбы и людей час счастья являлся настоящим раем. Плодом этой преступной связи и был Зотушка, нисколько не походивший на своего старшаго брата, Гордея, и на сестру Алену. Муж Татьяны Власьевны промышлял на Белоглинском заводе торговлей "панским", т.-е. ситцами, сукном и т. д. Дело он вел хорошо, и трудовое богатство наливалось в дом, как вода. А тут старший сын начал подрастать и отцу в помощь пошел: все же кошку в лавку не посадишь или не пошлешь куда-нибудь. Из Гордея вырабатывался не по летам серьезный мальчик, который в тринадцать лет мог править дело за большого. Все шло как по маслу. Брагины начинали подниматься в гору и прослыли за больших тысячников, но в один год все это благополучие чуть не пошло прахом: сам Брагин прос