ила Поликарныча. Ну, познакомился со всеми, стал бывать. И из себя-то человек глядеть не на кого: тощий, больной, все кашлял, да еще женатый, и детишек полный дом. Познакомился этот Пятов с мужем Татьяны Власьевны так, что и водой не разольешь: полюбились они друг другу. На именинах, по праздникам друг к дружке в гости всегда ездили. Жена у Пятова была тоже славная такая, хоть и постарше много Татьяны Власьевны. Вот однажды приехал Пятов на масленице в гости к Брагиным, хозяина не случилось дома, и к гостю вышла сама Татьяна Власьевна. Посидели, поговорили. А Пятов нет-нет да и взглянет на нее, таково ласково да приветливо взглянет; веселый он был человек часом, когда в компании... -- Что это ты на меня так глядишь, Поликарп Семеныч?-- спросила Татьяна Власьевна.-- Точно сказать что-то хочешь... -- Хочу сказать, Татьяна Власьевна, давно хочу...-- ответил Пятов и как будто из себя немного замешался. -- Ну, так говори... -- А вот что я скажу тебе, Татьяна Власьевна: погубила ты меня, изсушила! Господь тебе судья!.. Тихо таково вымолвил последнее слово, а сам все на хозяйку смотрит и смеется. У Татьяны Власьевны от этих слов мороз по коже пошел, она хотела убежать, крикнуть, но он все смотрел на нее и улыбался, а у самого так слезы и сыплются по лицу. -- Гоните меня, Татьяна Власьевна...-- тихо заговорил Пятов, не вытирая слез.-- Гоните... От этих слов у Татьяны Власьевны точно что-то оборвалось в груди: и жаль ей стало Поликарпа Семеныча и как-то страшно, точно она боялась самой себя. А Пятов все смотрит на нее... Красивая она была тогда да молодая,-- кровь с молоком бабенка! А в своем синем сарафане и в кисейной рубашке с узкими рукавами она была просто красавица писаная. Помутилось в глазах Пятова от этой красавицы, от ясных ласковых очей, от соболиных бровей, от белой лебяжьей груди -- бросился он к Татьяне Власьевне и обнял ее, а сам плачет и целует руки, шею, лицо, плечи целует. Онемела Татьяна Власьевна, жаром и холодом ее обдало, и сама она тихо-тихо поцеловала Поликарпа Семеныча, всего один раз поцеловала, а сама стоит пред ним, как виноватая. -- Насмеялся ты надо мной, Поликарп Семеныч,-- заговорила она, когда немного пришла в себя.-- Опозорил мою головушку... Как я теперь на мужа буду глядеть? -- Голубушка, Татьяна Власьевна... Мой грех -- мой ответ. Я отвечу за тебя и перед мужем, и перед людьми, и перед Богом, только не дай погибнуть христианской душе... Прогонишь меня -- один мне конец. Пересушила ты меня, злая моя разлучница... Прости меня, Татьяна Власьевна, да прикажи мне уити, а своей воли у меня нет. Что скажешь мне, то и буду делать... -- Уходи, Поликарп Семеныч... Бог тебе судья!.. Побелел он от этих слов, затрясся. -- Прощай, чужая жена -- моя погибелюшка,-- проговорил он, поклонился низко-низко и пошел к дверям. Опять сделалось страшно Татьяне Власьевне, страшнее давешняго, а он идет к дверям и не оглядывается... Подкосились резвыя ноги у красавицы-погибелюшки, и язык сам сказал: -- Поликарп Семеныч... воротись! "Ох, вышел грех, большой грех..." -- пожалела Татьяна Власьевна грешнаго человека Поликарпа Семеныча и погубила свою голову, навсегда погубила. Сделалось с ней страшное, небывалое... Сама она теперь не могла жить без Поликарпа Семеныча, без его грешной ласки, точно кто ее привязал к нему. Позабыла и мужа, и деток, и свою спобедную головушку для одного ласковаго слова, для приворотнаго злого взгляда. Так они и зажили, а на мужа точно слепота какая нашла: души не чает в Поликарпе Семеныче; а Поликарп Семеныч, когда Татьяна Власьевна растужится да расплачется, все одно приговаривает: "Милушка моя, не согрешишь -- не спасешься, а было бы после в чем каяться!" Никогда не любившая своего стараго мужа, за котораго вышла но родительскому приказанию, Татьяна Власьевна теперь отдалась новому чувству со всем жаром проснувшейся первой любви. В качестве запретнаго плода, эта любовь удесятерила прелесть тайных наслаждений, и каждый украденный у судьбы и людей час счастья являлся настоящим раем. Плодом этой преступной связи и был Зотушка, нисколько не походивший на своего старшаго брата, Гордея, и на сестру Алену. Муж Татьяны Власьевны промышлял на Белоглинском заводе торговлей "панским", т.-е. ситцами, сукном и т. д. Дело он вел хорошо, и трудовое богатство наливалось в дом, как вода. А тут старший сын начал подрастать и отцу в помощь пошел: все же кошку в лавку не посадишь или не пошлешь куда-нибудь. Из Гордея вырабатывался не по летам серьезный мальчик, который в тринадцать лет мог править дело за большого. Все шло как по маслу. Брагины начинали подниматься в гору и прослыли за больших тысячников, но в один год все это благополучие чуть не пошло прахом: сам Брагин простудился и умер, оставив Татьяну Власьевну с тремя детьми на руках. Этот неожиданный удар совсем ошеломил молодую вдову, как божеское наказание за ея грехи. Постылый старый муж, который умер с спокойной совестью за свое семейное счастье, теперь встал пред ней немым неотступным укором. После девятин Татьяна Власьевна пригласила к себе в дом Поликарпа Семеныча и сказала ему, опустив глаза: -- Ну, Поликарп Семеныч, теперь уж прощай... Будет нам грешить. Если не умела по своему малодушию при муже жить, так надо теперь доучиваться одной. -- Как же это, Таня... -- Я тебе не Таня больше, а Татьяна Власьевна, так и знай. Мое слово будет свято, а ты как знаешь... Надо грех замаливать, Поликарп Семеныч. Прощай, голубчик... не поминай лихом... Голос у Татьяны Власьевны дрогнул, в глазах все смешалось, но она пересилила себя и не поддалась на "прелестныя речи" Поликарпа Семеныча, который рвал на себе волосы и божился на чем свет стоит, что сейчас же наложит на себя руки. -- А я буду молиться за тебя Богу,-- уже спокойно ответила Татьяна Власьевна, точно она замерла, на одной мысли. Этим все и кончилось. Татьяна Власьевна как ножом обрезала свою старую жизнь и зажила по-новому, "честной матерной вдовой", крепко соблюдая взятую на себя задачу. В это время ей всего было еще тридцать лет, и она, как одна из первых красавиц, могла выйти замуж во второй раз; но мысли Татьяны Власьевны тяготели к другому идеалу -- ей хотелось искупить грех юности настоящим подвигом, а прежде всего поднять детей на ноги. Время бежало быстро, дети выросли. Старший, Гордей, был вылитый отец -- строгий, обстоятельный, деляга; второй, Зотей, являлся полной противоположностью, и как Татьяна Власьевна ни строжила его ни накалила -- из Зотея ничего не вышло, а под конец он начал крепко "зашибать водкой", так что пришлось на него совсем махнуть рукой. Татьяна Власьевна должна была примириться с этим, как с божеским наказанием за свой грех, и утешалась старшим сыном, котораго скоро женила. Внучата на время заставили Татьяну Власьевну отложить мысль о подвиге, тем более, что жена Гордея умерла рано, и ей пришлось самой воспитывать внучат. Вот те мысли, которыя мучительно повертывались клубком в голове Татьяны Власьевны, когда она семидесятилетней старухой таскала кирпичи на строившуюся церковь. Этот подвиг был только приготовлением к более трудному делу, о котором Татьяна Власьевна думала в течение последних сорока лет, это -- путешествие в Іерусалим и по другим святым местам. Теперь задерживала одна Нюша, которая, того гляди, выскочит замуж,-- благо и женишок есть на примете. "Вот бы только Нюшу пристроить,-- думала Татьяна Власьевна, поднимаясь в десятый раз к кирпичам.-- Алексей у Пазухиных парень хороший, смиренный, да и природа пазухинская по здешним местам не последняя. Отец-то, Сила Андроныч, вон какой парень, под стать как раз нашему-то Гордею Евстратычу". Старуха проработала до четырех часов, когда на фабрике отдали первый свисток на работу. Она набожно помолилась в последний раз и поплелась домой, разбитая телом, но бодрая и точно просветленная духом. Кругом было все темно, но в избах уже мелькали яркие огоньки: это топились печки у заботливых хозяев. Вон у о. Крискента тоже искры сыплются из трубы,-- значит, стряпка Аксинья рано управляется. У Пазухиных темно: у них подолгу спят. Подходя к своему дому, Татьяна Власьевна заметила в окне горницы Гордея Евстратыча огонь. "Уж не болен ли?-- подумала старуха и торопливо зашагала через улицу.-- Куда ему эку рань подниматься... Может, надо малиной или мятой его напоить". Гордей Евстратыч действительно не спал, но только не по нездоровью, а от одолевших его мыслей, которыя колесом вертелись кругом привезенной Михалкой жилки. Сначала он пытался заснуть и лежал с закрытыми глазами часа два, но все было напрасно -- сон бежал от Гордея Евстратыча, оставляя в душе мучительно-сосавшую пустоту. Зачем старатель Маркушка желает видеть его, и зачем он послал с Михалкой эту проклятую жилку? А жилка богатейшая... Может-быть, Маркушка нашел эту жилку и хочет продать ему... Все может быть, только не нужно упускать случая. Мало ли бывало таких случаев. Эти старатели все знают, а Маркушка совсем прожженый. Занятый этими мыслями, он не обратил внимания даже на то, как осторожно отворилась калитка и затем заскрипела дверь в сенях. -- Ты что это, Гордей?-- спрашивала Татьяна Власьевна, появляясь в дверях его комнаты.-- Уж не попритчилась ли какая немочь? -- Нет, мамынька... Так, не поспалось что-то, клопы, надо полагать. Скажи-ка стряпке насчет самоварчика, а потом мне надо будет ехать в Полдневскую. -- Да ведь Михалка вчера в Полдневскую гонял? -- Гонял, да без