Изредка мне разрешали повидать Дороти. Хотя слово «повидать» здесь вряд ли годится. Лицо ее было скрыто за всякими трубками, проводами и шлангами. Одна рука лежала поверх простыни, но я не мог взять эту пухлую смуглую руку с темными костяшками, ибо из нее тоже торчала трубка, закрепленная пластырем, – эту безвольную руку, будто пластилиновую. Все равно Дороти, конечно, не почувствовала бы моего прикосновения.
– Вон что натворил дуб, который меня беспокоил, – сказал я неподвижному телу.
Так много хотелось поведать. Вовсе не о дубе, бог-то с ним, сам не знаю, почему я о нем заговорил. Дороти, хотел сказать я, если б можно было отмотать назад и перенестись в наш домик, я бы ни за что не уединился в спальне. Я пошел бы за тобой на веранду. Встал бы за твоей спиной, прижался щекой к твоей теплой макушке и так стоял бы, пока ты не обернешься.
Если б Дороти это услышала, она бы насмешливо фыркнула.
Было время, когда я и сам фыркнул бы.
И вот что забавно: простуда-то моя сгинула. Не в смысле, что я вылечился, она просто исчезла за тот отрезок между лечебным чаем и приемным покоем. Наверное, это произошло, пока вызволяли Дороти. Помню, я сидел под розовым одеяльцем Джима Раста, но не чихал и не сморкался. Возможно, простуда излечивается падением дерева или психическим шоком. Либо сочетанием того и другого.
Меня убеждали поехать домой и передохнуть. То есть поехать к Нандине, поскольку все считали, что мой дом для жилья непригоден. Уговаривали меня Джим и Мэри Клайд, все мои сослуживцы и еще какие-то полузнакомые люди. (Видимо, история с моим дубом уже попала в газеты.) Мне приносили сэндвичи в вощеной бумаге и салаты в контейнерах, от одного вида которых меня мутило, даже Айрин притащила коробку отборных шоколадных конфет; все обещали неусыпно дежурить, покуда я чуть-чуть отдохну. Нет, сказал я, никуда я не уйду. Наверное, мне казалось, что своим присутствием я поддерживаю жизнь в Дороти. (Только не смейтесь.) Я даже не съездил переодеться. Так и сидел во всем грязном, зарастая щетиной, от которой жутко чесалось лицо.
Потом Мэри Клайд отыскала мою трость, и я стал прохаживаться по коридорам. Не особо хотелось, но от неподвижности сводило увечную ногу. Один раз я пошел в туалет и грохнулся.
Свой моцион я совершал после коротких свиданий с Дороти, предварительно уведомив персонал, куда ухожу и когда вернусь.
– Ладно, – отвечали сестры, почти не слушая, а я торопливо давал последние указания:
– Пожалуйста, проверьте, тепло ли ей. Мне вот показалось…
– Хорошо, глянем. Идите себе.
По правде, я хотел сказать вот что: она особенная, вы это понимаете? Не какой-то там пациент. Зарубите себе на носу. Угу, ответили бы няньки.
Когда я туда-сюда вышагивал по коридорам, мне казалось, что нас с Дороти соединяют тонкие трепетные нити. В больнице я видел картины, которые старался поскорее забыть. Огромные глаза лысых детей, судорожное дыхание больных, превратившихся в скелеты, каталки со стариками, с головы до ног обвешанными всякими мешками и трубками и уже не похожими на человеческие существа. Я отворачивался. Не было сил на это смотреть. И я возвращался к собственной муке.
Ботинки остановились передо мной в полдень среды. Я знал, что нынче среда, поскольку в газете, лежавшей на соседнем стуле, красовалось цветное фото отвратительной лазаньи с морепродуктами. (Похоже, у газетчиков среда – кулинарный день.) Не ботинки – сабо. Черные кожаные сабо. Излюбленная, как я подметил, обувь здешнего персонала. Совсем неподходящая для больницы. Я поднял взгляд. Санитар. Я его знал. В смысле, узнал. Раз-другой видел в палате. Он из тех, кто не рявкал на родственников.
– Мистер Вулкотт? – спросил санитар.
– Да.
– Пойдемте со мной.
Я встал и взял трость. Следом за санитаром вошел в реанимационную палату. Время посещений еще не наступило. И потом, менее получаса назад я сюда уже заглядывал. Выходит, я обласкан особым вниманием, но у меня засосало под ложечкой.
Провода и шланги исчезли, она была странно неподвижна. Я-то считал ее неподвижной и прежде, но оказалось, я ничего в этом не понимал. Ничегошеньки.
3
Раньше на Рейстерстаун-роуд был молочный магазин со светящейся вывеской матового стекла, претендовавшей на юмор: под надписью ЛИДЕРЫ В ДОСТАВКЕ мамаша в длинном платье с развевающимся подолом (хотя уже наступила эра мини-юбок) неслась галопом, толкая перед собой детскую коляску. Глядя на эту вывеску, я всякий раз вспоминал свою сестру. В то время Нандина еще только входила в подростковый возраст, но казалось, что она родилась долговязой, неуклюжей и начисто лишенной чувства моды. Нет, я не говорю, что она была некрасива. Ясные серые глаза, великолепная кожа, блестящие каштановые волосы, которые она зачесывала назад и скрепляла серебряной заколкой. Кстати, заколка эта говорит о многом: на будущий год сестре стукнет сорок, но она до сих пор ею пользуется. Девочка-старушка, вот кто она, и такой была с самого детства. Вечно туфли с ремешком, но без намека на каблук, дабы казаться ниже ростом. Локти торчат, как одежные вешалки. Ноги-палки, косточки лодыжек напоминают шарики для пинг-понга.