Пятнадцатого марта Стимсон видел Рузвельта последний раз. Их разговор касался оценки влияния нового оружия на международные отношения и возможностей контроля над этим оружием. Стимсон обозначил два подхода к контролю в послевоенное время. Первый предполагал продолжение политики секретности, одностороннее американское вооружение, сохранение американо-английской монополии. Второй подход проистекал из осознания опасности вышеозначенного курса и был рассчитан на создание системы международного контроля, инспекции атомных исследований. Стимсон считал, что выбор между двумя этими подходами уже нельзя откладывать.
Оба - и Рузвельт, и Стимсон исходили из того, что атомное оружие будет применено в текущей войне. Но какова его дальнейшая значимость в международных отношениях? Стимсон заключил, что Рузвельт разделяет его обеспокоенность, он записал в дневнике, что "в целом разговор был успешным". Но все же Стимсон оказался излишне оптимистичен. Возможно, он воспринял неизменную вежливость президента за понимание им важности проблемы и решимость совладать с нею. Между тем Рузвельт в атомном оружии видел мощную гарантию эффективности своей дипломатии. Курс этот уже был намечен в соглашении с У. Черчиллем.
Второго апреля 1945 года состоялась важная беседа Стеттиниуса, Стимсона, Форрестола и Маршалла о советско-американских отношениях. Американская сторона выражала недовольство отказом Советского Союза принимать самолеты и специальные команды с целью быстрого вывоза из-за советской линии фронта освобожденных американских военнопленных, отказом СССР принимать у себя бомбардировщики, стартующие во Франции. Советская сторона была возмущена тайными сепаратными переговорами американцев с немцами в Берне. Именно во время этой беседы Стимсон сказал Стеттиниусу: "Мы просто не можем позволить, чтобы расхождения между двумя нациями стали угрожать всеобщему миру".
Генерал Маршалл отметил, что он предвидел нынешние трудности, которые сложно будет преодолеть, но он полагает, что к противоречиям нужно относиться с терпимостью. В конце концов СССР показал готовность к подлинному сотрудничеству "в самых больших вопросах. Россия держала свое слово и выполняла свои обязательства. Мы должны помнить, что она не освоила еще тонкостей дипломатических отношений и от нее можно ожидать грубые слова".
Размышляя о позиции, занятой государственным секретарем Стеттиниусом и военно-морским министром Форрестолом, Стимсон записал на следующий день в дневнике: "Для меня наступает время, когда необходимо использовать все то сдерживающее влияние, которое я имею на этих людей".
Для того, чтобы Америка добилась своих целей, необходима "совершенно хладнокровная твердость". Старейший член рузвельтовского кабинета отчетливо видел, как среди его коллег набирают силу нетерпимость, жестокость, экстремизм. В дни, когда уже очевидно близилось окончание войны в Европе, главным, с точки зрения Стимсона, вопросом межсоюзнических отношений становился вопрос об атомной бомбе. За день до смерти Рузвельта он говорил о настоятельной необходимости для американского руководства иметь определенность в столь критическом дипломатическом вопросе, меняющем сами правила современной дипломатии. В этот момент окончательно решалась судьба атомного оружия. В начале апреля 1945 года возникла уверенность в том, что до создания боевого оружия, действующего на новом физическом принципе, осталось лишь несколько месяцев. В. Буш и ученые-исследователи начали оказывать давление на военного министра Г. Стимсона с целью выдвижения идей создания международного пула, контролирующего атомную энергию. У Стимсона одно время существовал проект предоставления атомной информации советской стороне - но только на определенных условиях и за политическую плату. Рузвельт проявил некоторые колебания, но не зашел так далеко. Он не хотел делиться атомными секретами, по крайней мере пока не пройдут первые испытания.
Снова, как и шесть лет назад, Эйнштейн направил Рузвельту письмо, в котором говорил о роли, которую может сыграть атомное оружие в будущем, о необходимости обезопасить это будущее. На этот раз Рузвельт не ответил. Нильс Бор уговорил судью Ф. Франкфуртера и английского посла Галифакса встретиться с президентом и обсудить проблему, значимость которой увеличивалась с каждым днем. Встреча была назначена на 12 апреля.
Президент тем временем планировал прибыть в Сан-Франциско, когда там откроется важнейшая для него конференция, посвященная созданию ООН.
В эти последние свои недели в Белом доме Рузвельт размышлял о мировой структуре, тогда как Черчилль пытался привлечь его внимание к действиям СССР в Румынии и Польше. Рузвельт же считал, что Восточная Европа является зоной особых интересов Советского Союза и не следует ему здесь указывать "как себя вести". Когда Черчилль оказывал давление на Рузвельта с целью держаться более жестко перед советским руководством, то президент предупреждал, что это "сделает очевидными различия между английским и американским правительствами". Рузвельт в высшей степени ценил ялтинские соглашения и отказывался ставить их под угрозу. Черчилль в конце марта 1945 года усилил нажим: если Рузвельт не проявит твердость в "польском вопросе", тогда премьер-министр открыто доложит об англо-советских противоречиях в палате общин.
Испытывая английское давление, Рузвельт написал 31 марта 1945 года свое известное письмо Сталину. Если в Польше не будет создано что-либо большее, чем "лишь слегка замаскированное нынешнее варшавское правительство", американский народ "будет считать ялтинское решение невыполненным". В ответе Москвы от 7 апреля говорилось, что причиной тупика в "польском вопросе" являются усилия американского и польского послов в Москве изменить ялтинские соглашения. Если названные послы будут строго следовать линии, выработанной в Ялте, спорные вопросы разрешатся в ближайшее время. Сразу по получении данного письма Рузвельт сообщил в Лондон: "Мы должны самым внимательным образом оценить последствия курса Сталина".
Рузвельт просил Черчилля не придавать делу эмоциональную окраску. Однако в эти апрельские дни американские дипломаты и сам Рузвельт не всегда соблюдали такое необходимое хладнокровие.
Панические оттенки слышны в послании А. Гарримана Рузвельту от 5 апреля 1945 года: "Если мы не собираемся жить в мире, где будут доминировать Советы, мы должны использовать нашу экономическую мощь для помощи странам, дружественно настроенным в отношении нас".
В этом утверждении два пункта, по меньшей мере, сомнительны. Во-первых, как можно было представить себе мир, "в котором доминируют Советы?" Ни стратегическая разведка, ни наиболее "смелые" среди планировщиков не могли представить гегемонии в мире страны, стоявшей на грани экономического истощения, да и, очевидно, не имевшей глобальных планов. Во-вторых, неубедительна уверенность Гарримана в действенности в отношении СССР экономических рычагов. Еще в сентябре 1944 года американская разведка представила президенту доклад, из которого значило, что нет оснований верить в могущество финансового давления на СССР. В докладе говорилось, что страна, вынесшая неслыханные жертвы, "способна осуществить экономическое восстановление, полагаясь на внутренние ресурсы, не прибегая к зарубежным займам или репарациям".
Но тогда реакция Рузвельта по поводу сообщения его посла в Москве была воинственной. На следующий день он писал Черчиллю: "Скоро наши армии займут позицию, которая позволит нам быть "более твердыми", чем прежде было необходимо для ведения войны".
В январе А. Гарриман сообщил в Вашингтон: "Главенствующим соображением советской внешней политики является озабоченность "безопасностью" так, как ее понимают в Москве".
И проблема действительно заключалась в том, что американцы понимали безопасность иначе.
Напомним, что к концу 1944 года Рузвельт окончательно решил не делиться информацией о ядерном оружии с Советским Союзом, хотя он уже знал, что Сталин осведомлен о "манхеттенском проекте". К окончанию второй мировой войны флот Соединенных Штатов (как хвалился, выступая по национальному радио, адмирал Леги) был более могущественным, чем два любых других военно-морских флота, вместе взятых. Америка владела "наилучшим в мире образом экипированными наземными силами", в ее руках находился "секрет самого устрашающего в мире оружия". В дипломатической игре Америка владела всеми лучшими картами. Она обеспечивала свою безопасность огромными трансокеанскими плацдармами, базами, созданными по противоположным побережьям двух океанов - Атлантического и Тихого. И при этом "скорбела" о советском понимании безопасности, требовавшем внимания к тому, что происходит по ту сторону Буга.