Пожимаю плечами.
– Ещё у тебя таскать начал.
Неопределённо хмыкает, и я заставляю себя повернуться.
Каморка ничтожно маленькая, метра два от двери до задней стенки, а сейчас и вовсе…
Но не подходит. Соблюдает дистанцию, держит руки при себе.
Разглядываю его, пытаясь разобрать, что изменилось, но по всему выходит только, что стал чуть шире в плечах, да толстовка плотнее облепляет бицепс. Кто-то заперся в качалке?
Нужные слова упорно не идут, на языке горький никотиновый привкус.
Начинаю жалеть, что поддался, что послушался глупого писклявого голоса, который так уверенно нашёптывал, что всё ещё, что действительно, что правда, что…
Затягиваюсь пару раз и протягиваю ему сигарету:
– Хочешь?
Отказывается, медленно покачав головой из стороны в сторону. Неловко хмыкаю в ответ и отвожу взгляд.
Вытаскивает руку из кармана болтающегося на плечах свободного балахона и, словно проверяя на колкость, проводит пальцами по шее и подбородку.
И снова, даже при свете единственной тусклой лампочки без плафона вижу эти рубленые выпуклые полоски.
А не пошло бы оно всё, а? Хуже не будет. Лучше тоже.
Шагаю вперёд первым и, прежде чем уберёт, перехватываю его руку. Стискиваю запястье и подношу поближе к лицу. Его остаётся нечитаемым, только равнодушно следит за мной из-под прикрытых век.
Много, рваные, плотные, на фалангах и ладони. На фалангах…
– Сожми, – прошу, и он, не меняясь в лице, легко подчиняется. Только вот средний и указательный почти не гнутся – сухожилия повреждены.
Пульс бьётся быстро-быстро, ощущаю своими пальцами, ощущаю, насколько его ладони липкие, подушечкой большого ощупывая шрам.
Зажимаю сигарету губами и тянусь за второй рукой, так же и её оглядываю. Ничего почти, одна единственная полоска, которой раньше точно не было. Провожу по нему, прощупывая не полностью рассосавшиеся следы швов.
Его ладони до пугающего привычно горячие, контрастом с моими ледяными. От заживших ран чуть шершавые, и я невольно представляю, каково это, почувствовать их на своей коже. Почувствовать теперь.
Сглатываю, уголок его гладких даже на вид, тонких губ устремляется вверх. Мои же сухие, кажется, прямо сейчас растрескаются. И не посмотреть в глаза, не оторваться взглядом от линии рта.
Вот теперь точно – маленькая перепуганная фанатка, один в один. Коленки дрожат и трусики почти мокрые.
– Рен? – спрашиваю шёпотом, наконец подняв голову и чувствуя себя так, словно уже послали куда подальше и отвалили хороший пинок в довесок. Спрашиваю, и страшно становится.
Вздыхает, закатывая глаза, и, рывком высвободив правую руку, выхватывает сигарету прямо у меня изо рта. Жадно затягивается и, оттолкнув меня в центр каморки, шагает следом.
Отброшенный огонёк прямо на дешёвом, проеденном молью и временем ковролине тлеет.
– Твои руки?.. – упорно напоминаю, прежде чем расстояние между нами сократится ещё на шаг.
Скажи мне. Скажи сейчас.
Усмехается почти мне в лицо, в двух десятках сантиметрах, не более. Усмехается, полшага, и…
– Зеркал больше нет.
***
Он едва ли оправился от инфаркта и не хреново вдарившего нервного потрясения, обернувшегося для него выплатой алиментов и новым назначением психиатра. Едва оправился и тут же вернулся к работе, ожидая чего угодно, начиная от переломов и заканчивая поджогом квартиры, но явно не переполненного холодной ненавистью показного равнодушия.
Рэндалу словно стало наплевать на сам факт существования агента, однако при первом же упоминании невесть куда девшегося мальчишки, он окрысился настолько, что Ларри предпочёл больше не поднимать эту тему.
К лучшему, господа. Всё, что ни делается – всё к лучшему, без сомнения.
Только вот сейчас Нильсон так не думает. Напротив, он считает, что это форменное свинство – свалить перед самым закрытием Кона, и, вздохнув, отправляется на поиски своего подопечного. Остальные члены группы, разумеется, ничего не видели и не знают. И только бедняжка Эрик явно выгребет за то, что всё ещё не научился пиздеть с большими честными глазами.
Вариантов особо не много, и Ларри решает начать с подсобного помещения, которое им выделили в качестве раздевалки, благо особо привередливыми эти козлы не были.
Он бредет по коридору, цепляя самое что ни на есть нейтральное выражение лица, и на всякий случай, прежде чем взяться за дверную ручку, кидает пару быстрорастворимых шариков под язык.
Чёрт его знает, он уже ко всему готов.
Ко всему, но не к этому.
Мнётся, застыв на пороге, и ни одного ехидного замечания не выдавить.
Он ожидал увидеть косячок, бутылку или даже полуголую девку или парня. Ожидал, и теперь форменно теряется, жалея, что в нагрудном кармане отсутствует платок, которым можно было бы промокнуть лоб.
Спиной стоит, загораживая от Ларри ещё кого-то. Можно разглядеть только носки кед и ладони: одну на плече певца и вторую, поглаживающую спину и бок. Исходящая струйкой ядовитого дыма, неторопливо тлеет отброшенная на пол сигарета.
Во рту становится кисло, ставшая почти панацеей гомеопатия не помогает.
Потому что узнаёт. Узнаёт только по чёрному, на коже оттеснённому замысловатому узору, от запястья до скрытого под рукавом закатанной рубашки локтя. Узнаёт и не хочет в это верить.
А пальцы, сжавшие край капюшона, одним слитным движением перетекают на шею и, помедлив, зарываются в тёмные волосы на затылке. Давят на него, понукая наклониться, и Раш не считает нужным сопротивляться.
Ларри выходит, но перед этим явственно слышит то, чего слышать явно не должен. Слышит целых два раза и за каждый готов отдать по фаланге, только бы назад отмотать.
Отмотать, и чтобы не было. Ни слов, ни той самой съёмки.
Слышит и думает о том, что скоро начнётся новый, выражаясь языком Лэшера, ёбаный пиздец.
Сглатывает, останавливается за дверью и, с силой сжав виски, решает, что на хуй гомеопатию. Он переходит на антидепрессанты.