Ну, ты, Малая, и сволочь, подумала Ленка, каменея и бережно держа на коленках сцепленные руки, чтоб не упали, а то загремят, как старые кости. Ну, ты… и беспомощно не знала, чего дальше и думать. А он, кажется, ничего не заметил, с этим своим шафраном. Завозился, поправляя воротник куртки. Встал, спустился к роднику и там, усаживаясь на корточки, вытащил бутылку, заткнул полиэтиленовой пробкой.
— Ну что? Двинули? Пить хочешь еще?
— Нет, — сказала Ленка, прокашливаясь, — пошли, да.
Там, в эти странные каникулы, она не успевала подумать, летя от одного состояния к другому, мгновенно, будто кидаясь в воду и выныривая из нее, как дельфин. Вот они идут по узкой тропе, смеются, Валик голосит, размахивая длинными руками, а Ленка сердито орет, чтоб поберег дыхалку. А вот она лезет из оврага, хватается за его руку, видит опущенное к ней лицо, и повисает, споткнувшись, а он дергает, как морковку из грядки, обхватывает другой рукой, чтоб не упала. Целую секунду стоят, прижавшись, а потом он делает шаг назад, чтоб ей было куда ступить. И ступая, она успевает подумать, если бы не брат, а другое, не отошел бы, стоял, и держал ее. И она не стала бы отодвигаться.
Но впереди, к подножию дракона-горы кидались каменные извивы мрачных осыпей над Мертвой бухтой. И они вместе, забыв обо всем, уже лезли вниз, цепляясь за кустики полыни и корни, торчащие из сухой глины, полной сверкающих кристаллов гипса.
Там бродили по неровным каменным блюдцам, полным морской воды, нагибались, разглядывая рисунки из вкраплений кварца и всяких незнакомых пород — черных и багрово-красных. И снова Валик показывал и называл, что знает, а Ленка слушала, и не вынимала из сумки «Смену», потому что мало солнца и все такое — мрачно-красивое цветное, и разве же получится так фотографиях.
А потом, выбравшись снова наверх, сидели на ласковом склоне, укрытом золотой шкурой травы, смотрели на воду внизу, на спину горы по левую руку. И на черный хребет Кара-Дага, к которому клонилось зимнее сонное солнце. И снова Ленка будто валилась в предвечернюю воду, уходя в тайную, оказалось, совсем незнакомую ей глубину, резко ощущала рядом с собой плечо мальчика и его руку, на его колене, совсем рядом со своим. И думала, испуганно и невнятно, но с таким ужасным по силе, таким яростным желанием, что сейчас, если поцеловаться, ведь никто-никто не узнает…
И вообще…
Про это вообще думать было совершенно нельзя. Потому очень, очень хорошо, что они каждый раз вовремя вставали и шли дальше, и в этом дальше оказывалось множество чудес, которые были не менее важными, чем это — другое, пугающее ее.
Когда уже возвращались, совершенно уставшие, в темноте, брели, бережно шагая, потому что батарейка в фонарике умерла, а тропинка шла по хребту очередного холма уже над поселком, Валик сказал:
— А ты напиши. Ну, ты сказала, снять не получится. Напиши словами.
— Ой, — ответила она, спотыкаясь о невидимый камень.
Панч взял ее руку и не отпустил, ведя рядом с собой.
— Я не знаю. Я такого не пробовала, только вот сочинения. По картинам. Ну и всякие политические, на темы. Как везде. У вас тоже ведь.
— Ты мне напиши. Если не можешь так просто, как писатели вот.
— Тебе?
— Да. Ты ведь мне будешь писать, Лен? Письма.
— Письма, — растерянно повторила она.
Письма, это значит, она уедет, а он останется тут, а потом уедет тоже и вообще неясно, когда они снова увидятся. И получается, только вот — письма.
— Да. Но ты не волнуйся. Мы увидимся, скоро. Ты на весенние приезжай, я тут до лета точно буду. Вероника к тебе хорошо, ты ей понравилась. А пока вот пиши, ну про все. Будто ты снимаешь, только картинки словами. У тебя получится.
В темноте Ленка увидела снова: золотой склон, извилистый овраг с каменными наплывами по стенкам, путаницу серых веток с красными точками ягод. И нежные в сухой траве лепестки, такие — не вовремя и не там, и такие живые, настоящие.
— Я попробую.
— Но это ж нескоро еще, — бодро сказал Валик, отвечая на ее и, видимо, на свои мысли тоже, — еще ж целых десять дней. Там после завтрака, наверное, тренировки всякие, я туда лазил, смотрел, как они вокруг корпусов бегают.
— О Господи…
— Ну, можно так, чтоб день до обеда удрать, а на другой — после и до самого ужина.
Он покачал ее руку, спрыгнул с валуна на песок и поддержал, когда она почти свалилась на него.
— Устала, — пожаловалась Ленка, загребая полукедами песок и еле волоча тяжелые ноги.