Возвращаемся. Мы сделали все, что могли (а другие сделают лучше?).
Дома опухоль распотрошили до мелочи. Сосуда не нашли. Слава богу! Сосудистые хирурги разъезжаются. Рука уже теплая, она спасена, моя жизнь тоже.
Но радость недолгая: вновь Сидоренко на проводе: Басов приготовил новое письмо. Он показал, что у нас очень много запущенных случаев рака грудной железы. А ведь у нас анкеты, само обследование. Выходит, все это липа, мы обманщики. Задрать им (то есть нам) халат и всыпать туда горячих! И позор еще! Свист, улюлюканье, приказ, погром… Да Элла Саланова вовремя перехватила, проверила цифры. А он взял всех отяжелевших с прошлых лет больных и завел их в одну графу — четвертая клиническая группа. И выдал их за первично запущенных. И старую хохму применил — вторую группу прошлых лет суммировал: кажется, что у нас много не леченных. За это Бляхману по ошибке еще, когда шею свернули. Элла его разоблачила, а потом все материалы передала Юрию Сергеевичу, ну, а тот уже облздрав перекрыл. Слава богу! Большая была опасность: зубки у наших младенцев острые, а глазенки же оловянные.
Так. Теперь можно и оглянуться по сторонам, оглядеться, расслабиться. Только вот сердце уже болит. Характерная тупая загрудинная боль, и пульс частит, и одышка умеренная. Положим, и это в дело пойдет, ежели с умом. В понедельник у нас медсовет, мой доклад. Я к нему не готовился со своими операциями, разъездами, телефонами и свалками. Употребить субботу и воскресенье на эти цифры? Жалко. Иду в соседнюю поликлинику, захожу к терапевту. Лицо у меня бледное, отекшее, глаза воспаленные. Срочно делают электрокардиограмму, пугаются, потом поздравляют шумно: «Не инфаркт! Не инфаркт!».
Однако все же явная ишемия задней стенки левого желудочка. Тоны сердца глухие. Назначают лечение, рекомендуется покой, а главное, дают больничный лист! Полежать, впрочем, не удастся: в диспансере я сейчас практически один, все врачи в отпуске. Так что покой нам только снится. А вот на медсовет я уже не пойду. Можно отдыхать — в субботу и воскресенье. Ловко я сердце свое пристроил, молодцом! С этими приятными мыслями возвращаюсь к себе в кабинет, пью лекарства, делаю уколы, все меня жалеют, сочувствуют: я же больной. Уютно погружаюсь в кресло, а ноги кладу на стул, сладко потягиваюсь, отдыхаю. Покой, благолепие и тихое ликование в теле. Ни скрипа, ни шороха. Ан нет: дверь все же скрипнула, приотворилась, и дежурная медицинская сестра Роза Касимовна просунула перекошенную свою физиономию за порог.
— Ключ! — сказала она гнусавым голосом. — Клю-ю-ю-ю-ч?!
— Наркоманка она или алкоголичка? — вот в чем вопрос, — мысленно произнес я, продолжая улыбаться своим блаженным ощущениям и мыслям.
— Скажите Лине Маслюковой — пусть ключ отдаст от сейфа, дрянь, тварь такая, работать же нечем. Сама домой ушла, ключ не оставила. Больные страдают.
Она возвела костлявые руки к потолку, зажала кулаки и погрозила Лине Маслюковой, которая уже давно дома.
— Молодец Лина, — подумал я, возвращаясь в этот обыденный и серый мир.
— В сейфе лежат наркотики в ампулах. Вторая сестра не вышла по болезни. А Касимовне доверять наркотики никак нельзя. Да и больных таких нет, которым эта ампула сей момент нужна. Хорошо сориентировалась Лина, — так я думаю, а сам говорю вслух:
— Не волнуйся, Касимовна, разберусь.
Дверь захлопывается, и потревоженная гармония опять возвращается на круги своя. Мир на земле, и в человеках благоволение. И снова прерывается все телефонным звонком. На проводе муж Лины Маслюковой:
— Жена почти в обмороке, — говорит, — Касимовна звонит беспрерывно и орет: Клю-ю-юч! Клю-ю-юч! Клю-ю-юч!
— Ну, так выруби телефон, большое дело. Ключ от сейфа только не потеряйте сами, и завтра чтоб с утра он был на месте.
— Да нет у нас никакого ключа.
— То есть как?
— Лина отдала ей ключ, правда, чуть раньше времени. А Касимовна принесла его назад и Лине швырнула. Изволь, дескать, не уходить до конца смены.
— Так, — думаю, — здесь она себя борцом за правду выставляет, но для чего?
В трубку говорю:
— А что Лина с ключом сделала, куда дела?
— А Лина ключ оставила ей в условном месте, сама ушла чуточку раньше, но она же всю работу сделала (оправдывается), вы же знаете, как она вкалывает.
Это я знаю. Лина очень грамотная сестра, пожалуй, самая грамотная. Она процедурная. Работает четко, самостоятельно. Делает все внутривенные инъекции, капельницы, проводит аутогемохимиотерапию. Сбоев у нее нет, молчалива, аккуратна, уважаемая, одним словом — сестра. А Касимовна — бестолковая безумица, неопрятная, матерщинница, больным грубит, иглой промахивается. И хулиганский жест у нее классический: правая полусогнута с кулаком, а левая на локтевом сгибе правой — выкуси!
— Лину мне давай, — кричу в телефон. — Лину!
— Сколько ампул в сейфе? — спрашиваю у нее.
— Двадцать две…
— ОГО!!!
Уже проясняется картина и гарью несет: ключ Касимовна с условного места взяла, но утверждает, что ключ у Лины. Теперь она может свободно открыть сейф и забрать ампулы… А сама в стороне. Ищи-свищи. Ключ у нас один, второй давно утерян (или его не было?). Мое лечение и отдых закончились. Тревожные зуммеры гудят по всему телу (ах, как оно только что отдыхало и нежилось!), в голове тяжелый набат-звон и удар обухом, и знакомая боль тупая за грудиной опять.
— Свалка… Басов… Касимовна… Гады! Хори кровавые!
И ненависть горячая и тугая бьет снизу наверх, смывает все боли шутя. Да я здоров и страшен. Вихрем в ординаторскую, мимо Касимовны к телефону. Вызываю старшую сестру.
— У нас ЧП. Немедленно выезжай. Сейчас будет здесь автоген и милиция. Понятые… Сейф будем резать.
Подхожу к Касимовне и шепотом свистящим:
— Ключ…
— У Лины, у Лины…
Глаза бегают, на морде распад. Ах, сейчас я буду ее убивать… И рука моя, автономная хищница, сама уже тянется к ее горлу, и пальцы жадно раскрылись… Только я руку вернул, пальцы в кулак и бешено об стол:
— КЛЮЧ!!!
Побелела она, дрогнула, изогнулась.
— У меня, у меня ключ, сейчас отдам. Отдам, отдам… О, Господи!
А сестры уже на подходе. Лина даже с мужем.
— Возьмите у нее ключ, — сказал я и вышел из ординаторской.
И далее… И далее… парадным маршем по только что покрашенной генеральской лестнице (молодец, генерал, хорошую нам лестницу построил в прошлом веке), по лаково сверкающим коридорам (ах, какую краску дали на одном заводе, не поскупились, и все — от уважения), по лаково, значит, сверкающим коридорам, из вестибюля во двор. А двор свежеочищен от векового строительного мусора нашей странной соседки-конторы «Ремвоз». Это один знакомый полковник своих солдат прислал, они, молодцы, мусор и убрали. Так слава же им!
Цепляюсь глазами за положительные эмоции, и напряжение как будто упало, и ярость вроде бы схлынула, и только посредине, не то в трахее, не то под ложечкой остаточно саднит, как после надрывного кашля. Это ощущение не уходит, становится болью, и уже дома не хватает воздуха и места, хочется метаться, стон и пружина там внутри — и без выхлопа прет, разрывает.
Ах, я знаю, что делать. Включаю Высоцкого:
Идет охота на волков,
Идет ох-хота!!!
Его голос входит не через уши и вообще не в голову, он по лезвию ножа врывается в средостение и соединяется, и братается там с моей болью.
Впрочем, и это ненадолго: впереди сладостное, сладчайшее воскресенье — перерыв между раундами: скамеечка в самом углу ринга, и тренер из далекой юности успеет оттянуть резинку трусов, чтобы легче тебе дышать, и брызнет водой в лицо, и помашет полотенцем, и жарко нашепчет тебе в ухо:
— Прикрывайся, ныряй под левую, входи в ближний и крюком его на выходе! Крюком его!
Воскресенье. Короткий отдых. Покой, кислород, солнышко, ремонт и просушка. Сон.
Но вот уже звенит колокольчик, надрывается будильник: понедельник — понедельник — понедельник!!!
Это — гонг. Начинается новая неделя.