– Так это вы?! – глядя на его идеально сыгранное удивление, я невольно вспомнил, что у Любимова за плечами почти два десятка лет работы в труппе театра имени Вахтангова, а это хорошая школа, что бы ни говорили завистники.
– Да, – я скромно потупился. – Но так сложились обстоятельства, у меня и в мыслях не было...
– Постойте-постойте! Виктор? Да, Виктор, а где сейчас Татьяна? Она тогда попросила меня организовать ей билет на поезд в.... да, в Сумы – и с тех пор ни разу даже не позвонила. А ей нужно оформить документы, ей же скоро, если меня не подводит память, нужно выходить в декретный отпуск!
– Как раз в Сумах она и была, – объяснил я. – Я там был по службе, в командировке, а она приехала ко мне, чтобы рассказать, что я буду отцом. Я, конечно, предложил ей выйти за меня замуж...
– Вот как! – воскликнул он. – И что?
– Она согласилась, – ответил я, не уточняя, что между предложением и ответом прошло ровно два месяца. – Скоро свадьба... но, думаю, мы скромно, без застолий. Приглашаем, кстати, но поймем, если вам прийти не удастся... новый сезон, новые спектакли... Что хотите ставить?
– «Под кожей статуи Свободы», – непроизвольно ответил Любимов. – Это по стихам Евтушенко... вы, надеюсь...
– Конечно, знаю, – я улыбнулся и блеснул эрудицией: – У вас же были «Антимиры» по Вознесенскому? Я был на этом спектакле, мне очень понравилось. Надеюсь, вы всех больших поэтов нашего времени перенесете на сцену – Рождественского, Ахмадулину...
Он ненадолго задумался, выпав из реальности, а я воспользовался случаем и полюбовался на двустишие про богинь и баб с Таганки, которое располагалось прямо над его головой. С богинями у меня в жизни не складывалось, но одну «бабу с Таганки» я знал, смею надеяться, относительно хорошо. Я даже собирался на ней жениться.
– Хорошая идея... – задумчиво пробормотал Любимов. – Цикл поэтических спектаклей... Пожалуй, это может сработать... музыка, стихи, инсценировки... Да, надо посоветоваться с Людмилой... [2]
Во время этого бормотания он не обращал на меня никакого внимания, а затем и вовсе схватил ручку и начал делать наброски на первом попавшемся листке бумаги – записывал мысли на будущее, насколько я понял. С творческими людьми такое бывает.
Иссяк он минут через пять, исписав за это время три листка, а потом поднял на меня мутноватый взгляд.
– Так... Виктор? Да, Виктор. Виктор, а вы зачем пришли? – спросил он.
– По очень простому делу, Юрий Петрович, – я снова улыбнулся и выложил на стол один из конвертов с письмом анонима. – Прочитайте.
Он недоверчиво посмотрел на меня, на письмо, осторожно взял этот листок, вчитался... А потом внезапно отшвырнул письмо в сторону. Я даже вздрогнул от неожиданности.
– Пасквилянты! Недостойные люди! Как же они надоели!! – закричал он. – Мы такие письма мешками выкидываем, всюду пишут – и в горком, и в ЦК, и в министерство... и к вам тоже пишут, но они тоже к нам попадают.
Он резко сдулся и посмурнел.
– Что, и комиссии не присылают? – уточнил я. – Организации вроде нашей должны реагировать на сигналы граждан.
– Вот на это отреагируй! – почти приказал Любимов, подхватил моё письмо и кинул его в мою сторону – я еле успел подхватить. – Как будешь реагировать? Накажешь себя за то, что заделал ребенка одной из актрис нашего театра? Заставишь Танечку сделать аборт? Что выберешь?
– Для начала найду автора и выясню, откуда она узнала, где я работаю, – жестко ответил я.
– Почему она, а не он? – Любимов недоуменно посмотрел на меня.
– Странно было, если бы вопросами личной жизни Высоцкого был бы озабочен какой-нибудь мужик, – пояснил я. – Да и почерк больше похож на женский.
Почерк в письмах был почти каллиграфический – буковка к буковке, аккуратные завитки, ни одной помарки. Таким отличались те, кто учился много раньше «моего» Орехова – у них чистописание преподавалось на очень высоком уровне. Сам Орехов этой пытки счастливо избежал, ну а я, оказавшись в его теле, привнес ещё и свой почерк из будущего, который, может, и не был совсем убогим, но выглядел значительно хуже, чем упражнения природного троечника из не самой продвинутой сумской школы.