В квартиру я входил с хорошим настроением, которое омрачала только тень будущего разговора – слегка померкшая, впрочем. Татьяну я нашел на кровати – завернувшись в одеяло, она смотрела, как актриса, похожая на очень молодую Галину Польских, мерила ребенку температуру и выговаривала своему партнеру, что кто-то совсем не смотрит за дитем.
– Привет, – я присел на кровать. – Извини, что так поздно и не предупредил... день безумный выдался.
– Я понимаю, – она оторвалась от экрана и подставила мне лоб, который я поцеловал.
– Что за фильм?
– «Старик со старухой» Чухрая. Очень хороший, но меня до слез пробирает... [4]
– Выключи, – улыбнулся я.
– Не хочу, – Татьяна помотала головой. – Мы в институте на него бегали и тоже плакали. Григорий Наумович всё-таки великий мастер...
– Согласен, – я погладил её по голове. – Я сегодня с Высоцким разговаривал. Он хочет тебя вернуть.
Татьяна с минуту сидела молча, потому выкуталась из одеяла, подошла к телевизору, выключила его и села рядом со мной.
– Зачем ты мне об этом рассказываешь? – сказала она.
– Потому что промолчать будет нечестно по отношению к тебе, – признался я. – Я думал об этом. И понял, что так нельзя поступать.
– Понимаю... ты тоже любишь поступать правильно, – кивнула Татьяна. – И что ты думаешь о его желании?
Я думал об этом всю обратную дорогу.
– Я уверен, что он не был искренним, – сказал я.
– Почему?
– Они ни разу не упомянул о нашем ребенке, – я положил ладонь на её живот. – А когда я об этом сказал, он сделал вид, что не заметил. Тебя он, может, и хочет вернуть, но ребенок, которого ты носишь, ему не нужен. Как-то так...
Татьяна кивнула и замолчала, прижавшись ко мне, а я обнял её за плечи. Так мы просидели довольно долго – время я не засекал, но по ощущениям прошло минут десять, прежде чем она заговорила снова.
– Ты понравился моему отцу, – сказала она.
– Это хорошо?
– Да, очень хорошо. И маме тоже. И бабушке. И дяде Жене. Мама говорит, чтобы я не смела тебя бросать, говорит, чтобы если я брошу тебя, то могу забыть дорогу к ним...
– Зря она так, – я улыбнулся, хотя Татьяна не могла этого видеть. – Нельзя отворачиваться от своего ребенка... даже если этот ребенок – вполне взрослый и самостоятельный человек.
– Ей можно, – убежденно проговорила она. – Мама знает, что я совсем не самостоятельная. Пусть и взрослый. Ты знаешь, что я старше тебя?
– Знаю.
– Тебя это не беспокоит?
– Нет. А должно?
– Не знаю. Может быть. Кого-то беспокоит, когда женщина старше.
– Не меня, – я снова погладил её по голове и вернул руку на плечо. – Мы с тобой дети войны, у нас другой отсчет времени.
Я сказал это – и немного запаниковал. Я не был ребенком войны, я родился в мирные восьмидесятые, хотя и прошел через девяностые, которые вполне могли считаться войной – во всяком случае, по числу жертв либеральных реформ. Ребенком войны был «мой» Орехов. Но о его существовании я временами забывал, его память мне уже была почти не нужна, хотя до чего-то я, наверное, ещё не докопался. Но за полгода я вполне освоился в 1972-м, и мне теперь было проще считать, что я действительно родился в 1944-м, вырос в Сумах, которые неплохо узнал и сам, а последние шесть лет работал в московском управлении КГБ. Любые другие варианты слишком всё запутывали, а мне сейчас лишняя путаница была совсем не нужна. К тому же с попаданием в Орехова я получил немного плюшек – взять хотя бы музыкальный слух, голос и возможность прилично играть на гитаре и петь. И возможность ходить, чего я был лишен на протяжении двенадцати лет.