– Это ещё почему? – она посмотрел на меня с недоумением. – В войну ваши первым делом за пистолеты хватались, а уже потом штаны натягивали.
– С тех пор много воды утекло, обстановка в мире совсем другая, – улыбнулся я. – Да и бесполезен пистолет с теми, с кем обычно работаю. Диссиденты, антисоветчики... слышали, наверное?
Она кивнула.
– Что-то слышала, было дело. И что, их так и ловите без оружия?
– А их и ловить не надо. Они все по домам сидят и по работам работают. Не бегают, не прячутся, засады не устраивают. Милые люди, особенно если спят зубами к стенке.
Гинзбург наконец улыбнулась.
– Ну если так, то понятно. А сюда чего без оружия пришел? – спросила она. – Я думала, что ты всех подчиненных сгонишь, чтобы меня поймать.
– Хотел, – признался я. – Но вы бы ведь не пришли?
– Не пришла бы.
– Вот и то ж. Так зачем звали, Антонина Макаровна? Надеюсь, не мстить за мужа? Пользуясь случаем, хочу сказать – я его не убивал, даже не склонял к самоубийству. Я вообще не понял, почему он так поступил. Да и никто не понял. Дело-то было ясное и понятное, он бы отсидел года полтора, причем не за решеткой, а в каком-нибудь поселении, да и вернулся бы домой со снятой судимостью.
– Дурак он был потому что, – Гинзбург как-то обреченно отмахнулась. – Полвека на земле проходил, а с умом так и не сложилось... А позвала я тебя, чтобы попросить девчонкам моим помочь. Особенно Светке, ей одной тяжело будет...
***
Светку я помнил, хотя и видел лишь раз, когда в Лепеле вечером наблюдал за домиком Гинзбургов. Сколько ей там лет? Восемнадцать-двадцать? Ну да, жизнь только начинается, а тут столько всего навалилось – отец умер, ещё и нехорошо умер, мать, которую ищут по всей стране... Да и старшая дочь, которую я не видел никогда и имени которой не знал, тоже была не в лучшей ситуации. Ведь одно дело, когда твои родители – уважаемые в городе люди, и совсем другое, когда всё вот так.
– А вы что? Тоже собрались?.. – мой голос чуть дрогнул, и Гинзбург это заметила.
– Нет, майор, не из того я теста, что мой муженек был, – ответила она. – Руки на себя точно накладывать не буду. Но мне уходить надо, а душа за дочек болит. Вот тебе их и поручаю.
– Почему мне? – спросил я, хотя уже знал ответ.
– А не чужие, чай, люди, – как-то весело сказала Гинзбург. – Как это по научному будет?
– Единокровные, – согласился я. – Если родство по матери – единоутробные, а если по отцу – единокровные. Не знаю, почему так.
– Ученые и сами, поди, не знают, – отмахнулась она. – Точно поможешь им?
– Чем смогу.
– Ну и хорошо. Тогда...
– Нет уж, Антонина Макаровна, погодите, – перебил я её. – Куда вы собрались уходить?
– А тебе не всё равно? – вопрос прозвучал грубо, но я решил не обращать на её тон внимания.
– Нет.
– Хм... Ладно, что с тобой делать. За границу уйду. Куда, где – не обессудь, не скажу. Но – сам должен понимать, что оттуда никак я им помочь не смогу. Самой бы выжить...
Признание Гинзбург было для меня неожиданным. С одной стороны, я должен был воспрепятствовать её побегу из СССР. Но мне почему-то совсем не хотелось этого делать. Пока она в стране – это висело надо мной, как дамоклов меч. Поймают рано или поздно, раскрутят на признание, где-нибудь всплывет то, что её муж был моим отцом – и всё, прощай карьера, прощайте диссиденты, плодитесь и размножайтесь, как завещал вам великий Солженицын или кому они там поклоняются... В общем, эдакая бомба замедленного действия, зависящая от расторопности нашей доблестной милиции. Конечно, за границей Гинзбург тоже была опасна для меня – особенно если её возьмут в оборот разные эмигранты-антисоветчики, которые могут использовать этот компромат на пользу своим грязным делам, но эта опасность была умозрительной, не имеющей конкретных проявлений. В целом же, если она не полезет на радиостанцию «Голос Америки», то мы с ней проживем долгие жизни, ни разу не вспомнив друг о друге. Или вспомнив, но хорошими словами – не зря же она обозначила свою цену в виде помощи дочкам.