Я тем временем пытался справиться с пожаром самостоятельно. В какой-то мере мне это удалось. Открытого огня уже не было, тюки обгорели по краям, но вата медленно и задумчиво тлела где-то в глубине себя. Дым, однако, шел не переставая. Я обвязал рот и нос мокрым платком и продолжил свои усилия. Вскоре приехала пожарная команда – на шести больших машинах и штабном газике. Пожарники быстро выпустили с улицы раздвижную лестницу и полезли по ней ко мне на третий этаж, таща за собой брандспойт. Тем временем группа других пожарников прошла в дом как все нормальные люди – через подъезд и по лестнице. Они зашли в квартиру и, оценивая обстановку, начали ворошить тюки с ватой, отчего огонь разгорелся с новой силой, а когда добравшиеся снаружи пожарники сурово разбили окно, чем обеспечили обильный приток кислорода к тлеющей вате, пожар занялся по-настоящему. Заполыхало так, что я кубарем выкатился на лестницу и пришедшие через подъезд пожарники тоже. Вот тут и пригодился брандспойт. Мощнейшая струя воды разметала вату в клочья, и через несколько минут от огня не осталось и следа.
Остатки ваты пожарники выбросили через разбитое окно на улицу. Собравшаяся около дома толпа начала постепенно расходиться. У соседей снизу с потока закапал дождь. Пахло гарью. Я сидел со слезящимися от дыма глазами и отекшим горлом в обгоревшей Володиной квартире, тупо взирая на дела своих безумных рук. Часть учебников и тетрадей с конспектами лекций обгорела. Я потом целый год на зачетах и экзаменах показывал преподавателям по самым неприятным предметам обгоревшие тетради и с трагическим видом объяснял, что не смог подготовиться из-за пожара. Преподаватели сочувствовали и ставили зачет.
Володя впоследствии не раз спрашивал меня, как же это получилось. «Ну, признайся, ведь ты специально поджег?» – спрашивал он меня. Я врал, что заснул с сигаретой в руках. Признаваться было стыдно. Так я ему ничего и не сказал. Он потом долго улаживал последствия устроенного мной стихийного бедствия. Мне это обошлось в 400 рублей – немалую сумму по тем временам. Зато я посмотрел, как горит вата.
Три товарища
Нас было трое, совсем как у Ремарка, только мы были моложе, а времена – жестче. Мы бредили генетикой, хотели учиться в МГУ и сделать в жизни что-то великое или, на худой конец, стоящее. Мы были ровесниками. Нас звали одинаково. Саша Левитов, из семьи военных, тоже еврей и тоже не смог поступить на биофак, но поступил в медицинский. В отличие от меня он его успешно окончил. Саша Седов был русский и на биофак МГУ поступил. Мы были дружны в те годы и много времени проводили вместе.
Я снимал крохотную комнатку в старом доме на Калининском проспекте, между Садовым кольцом и Смоленской набережной. Сдавал мне ее за небольшую плату живший этажом ниже добрый папин приятель – Георгий Яковлевич Свет-Молдавский, профессор, член-корреспондент Академии медицинских наук, известный вирусолог и автор вирусной теории рака. (Много лет спустя он умер от рака – рассказывали, что ставил смертельные опыты на себе.)
Собирались чаще всего у меня. Пили «александровский коктейль» – собственного изготовления адскую смесь медицинского спирта, коньяка и ликера. Читали вслух Иосифа Бродского, слушали магнитофонные записи Александра Галича и говорили о свободе, о личности и власти, о смысле жизни. Как-то зимой, употребив «александровки» сверх всякой меры, мы шли ночью по заснеженному и пустынному Калининскому проспекту и, ошалев от собственной дерзости, орали на всю улицу белогвардейский гимн «Как ныне сбирается вещий Олег». До сих пор не понимаю, как нас не забрали тогда по меньшей мере в милицию.
Сашка Левитов ухаживал за необыкновенно красивой девушкой Мариной, дочкой известного писателя-анималиста Игоря Акимушкина. Мы все были влюблены в Маринку – кто больше, кто меньше, но дружба с Левитовым не позволяла нам пытаться завоевать ее расположение. Иногда Сашка приходил в нашу компанию с ней. Он сразу делался серьезным, стараясь выглядеть старше. Мы гасили свет и зажигали свечи. Сашка с чувством читал наизусть поэму Галича «Кадиш» о Януше Корчаке, и у Маринки на глазах блестели слезы, когда он доходил до того места, где расстреливают дворника детского дома, а потом мы все спорили о долге и пользе, о верности и предательстве, о равнодушии и героизме.