Дядюшка не робкого десятка, но и не отличается удалью. Человек в высшей степени воспитанный, он со всеми устанавливал определенную дистанцию, и бывает то очаровательным «своим парнем», то сдержанно-холодным денди, к которому не знаешь как и подступиться. Свой дом он превратил в сказочное царство, где царит свобода, воспринимаемая нами, детьми, воспитанными в суровых принципах средневековой морали, как нечто экзотическое. Хлебосол, по-королевски щедро принимающий своих друзей, он в то же время непредсказуем в своих привязанностях. Никогда не приглашая нас к себе, он принимает нас донельзя радушно, нужно лишь умудриться вовремя явиться к нему, не ошибиться в выборе момента.
В его доме, заполненном стопами журналов по декоративному искусству, джазовыми пластинками и изданиями об эпохе Возрождения царит ничем не регулируемый распорядок — вернее, беспорядок — дня, окна светятся в ночи далеко за полночь, о раннем подъеме нет и речи. Гости его принадлежат исключительно к богеме и верхним слоям. К полудню мы отправляемся к дядюшке по великолепно подстриженному английскому газону и входим в дом в час breakfast’a. Лучший его друг — банкир с Манхэттена в бермудах цвета хаки и голубой сорочке от Шарве готовит в кухне яичницу с беконом, держа в одной руке сковородку, а в другой — стакан с виски. Всклокоченные красотки спускаются в купальных халатах по лестнице к элегантным молодым людям, владеющими всеми языками. Бывает, какая-нибудь знаменитость увлеченно накрывает на стол, по большей части этим занимается дядюшкина муза — канадская романистка. Тут в ходу свободный тон, раскованность, непринужденность беседы, и прямо-таки искрит космополитизмом. Все это действует на нас пьянящим образом. Именно из распахнутых в лето окон этого дома я впервые услышал музыку Эрика Сати, умиротворяющие звуки «Гносьенн» и тягучую кротость «Гимнопедий»[60].
В тот день американский дядюшка сказал мне:
— Приходи завтра к обеду, это воскресный день, будет знаменитый кутюрье, мой испанский друг Кристобаль. Несколько дней назад о нем писала «Таймс» как об «одном из самых утонченных испанцев всех времен». В Париже он мой сосед по авеню Марсо, его модельный дом находится на авеню Георга Пятого. — Дядюшка помолчал и добавил: — Ослепительная личность, суровое нутро, артистизм во всем! Человек высокой иерархии, не подпускающий близко. Знаешь, он не верит в вечно «новое» и выстроил свое творчество подобно архитектору: нечто непреклонное, неподвластное времени посреди вечно меняющегося мира моды. Его руки за работой — это надо видеть — исполняют некий танец: там отрежут лишнее, там добавят штришок, от которого все преображается. Маг, чародей! Его конек — фетишизация раздевания. Увидишь сам: его баскскому норову вкупе с испанским характером удалось сочетать сдержанность и вычурность, присущие барочности. При этом пышность в его понимании — это отнюдь не сложность. Гордый теми границами, которые сам для себя установил, он тем не менее располагает всем необходимым, чтобы превратить женщину в богиню. И поверь, женщины от него без ума: и Грейс Монакская, и шахиня Ирана, и герцогиня Виндзорская. А главное — это будет тебе интересно — Кристобаль в совершенстве знает искусство и вообще все относящееся к эпохе Возрождения.
Дядюшка одарил меня лучезарной, по-детски неотразимой и беззащитной улыбкой, и я понял: его вечное желание — сделать так, чтобы всем рядом с ним было весело. Вдруг он стукнул себя по лбу, точно упустил что-то важное.
— Ах ты! Главное-то и забыл: не произноси при нем имя Коко Шанель. Они были большими друзьями, пока не рассорились насмерть. Знаешь, Артур, что придаст особую пикантность завтрашнему обеду? Будут два человека, с которыми меня познакомил сэр Сесил Бетон, английский фотограф. Один из них — Кристобаль, а другой — Энтони, мой друг из Шотландии, которого я считаю лучшим историком искусства на сегодняшний день. Они прибудут в сопровождении очень красивых женщин.