В его рассказах, на которые он был неистощим, передо мной прошли все чудеса Фонтенбло: предметы утвари, кожаные изделия, гобелены с геральдическими знаками, шелка, изготовленные в Туре или привезенные из Италии, статуя Франциска I в украшенной вязью кирасе, мебель — сплошь позолота и пурпур, путешествующая с королем и его придворными с места на место. Шотландец терпеливо объяснял мне все, начиная с названия замка Фонтен-Бель-О[65] и кончая тем, как Король-Рыцарь, опираясь на итальянский маньеризм, создал оригинальный французский стиль: сперва мебель расписывали фигурками в духе итальянского Возрождения, затем его столяр Франциск Скибек де Карпи изготовил паркет и два лепных панно для обшивки бальной залы, при этом король повелел помещать повсюду свои эмблемы — лилию, букву «F», а иногда шнур Святого Франциска. Совершенно оглушенный рассказами обо всем этом великолепии — канделябрах, гобеленах и бюстах, я пытался в ответ рассказать ему, как прекрасна постель Леонардо, украшенная химерами, ангелочками и морскими животными. Мне был раскрыт секрет того, что дерево, из которого изготовили ложе Антуана де Лоррена, чья свадьба состоялась в 1515 году в Амбуазе, было тем самым, что осталось от постели государя, единственной, о которой можно было с точностью утверждать, что она подлинная. Когда речь зашла о решении Франциска I по возвращении из Павии покинуть берега Луары и поселиться сперва в Фонтенбло, затем в замке Ля Мюет, Мадрид и Виллер-Котре, я загрустил. Ожидая, когда же подойдет очередь нашего Кло-Люсе, я с головой погрузился в мир, населенный химерами, дельфинами, дикобразами Людовика XII, горностаями Анны Бретонской, лебедями Клод Французской. В те времена дворцы расписывались и покрывались позолотой, стены обивались шелком с рисунком, в котором переплетенные короны чередовались с растительными мотивами, а кабинет, где король читал и держал ценные предметы, был декорирован согласно итальянской моде.
Немало узнал я и об исторических событиях — о том, как Мария Стюарт стала шотландской королевой, когда ей исполнилась всего неделя, как Генрих VIII тут же испросил ее руки для своего сына Эдуарда, которому тогда было пять лет, и как в шестой день рождения католички Марии Франция официально просила ее руки для своего дофина, и как они были помолвлены, когда им на двоих было всего пятнадцать лет: «Моя дочь Королева Шотландии… Как я понял из письма, мой сын и она с первого дня привыкли друг к другу, словно давно были знакомы», — писал Генрих II. С первых ее шагов по французской земле все восторгались ее совершенством, грацией, чистотой лица, очарованием, исходящим от ее глаз. Двенадцать лет наслаждалась Мария роскошью, царящей при французском дворе, где всегда звучали поэзия и музыка. Брантом[66], увидя ее в первый раз, написал: «Приближаясь к своим пятнадцати годам, она засияла, как свет среди бела дня». А дю Белле принялся воспевать ее в стихах:
С ее появлением во Франции Валуа стали мечтать о присвоении себе Шотландии. Когда Генрих II скончался вследствие раны, полученной на турнире, ей не было и шестнадцати, а она оказалась во главе Франции. Мужем ее стал неизлечимо больной Франциск II, каждый день борющийся со смертью, которая мало-помалу прибирала его к рукам. Однако верный традициям чести рода Валуа, он стремится быть самым сильным и таким же отменным охотником и наездником, как и его жена. Решив превзойти королеву, он переоценил свои силы и слег. Вскоре ему была противопоказана не только верховая езда, но и ходьба. Его переносят с места на место. Как свеча на ветру, угасает он так же тихо, как и жил, 15 декабря 1560 года. Мария хранит «белый траур» сорок дней. Бледность делает ее лицо еще более прекрасным. Она нигде не бывает и пишет стихи в память о своем супруге:
Когда же пришел черед возвращаться в Шотландию, покидать милую Францию, край, где она была счастлива и где ею так восхищались, с королевой прощаются поэты, являя миру искусство хранить траур в стихе, когда сожаление об уходе выше рифмы, а поэзия предвещает трагедию.