Разумеется, «коммюнисмом» не исчерпывались интеллектуальные притяжения и интересы. Ведь не что иное, как «идеализм 1830—1840-х годов» ввел русскую духовную культуру в общеевропейский контекст, не только воспроизведя ряд идей Гегеля, Фихте, Шеллинга или Канта, но и впервые серьезно обратившись к принципиальным вопросам национального и общественного бытия. Но квалифицированное философское творчество оставалось уделом единиц, большинство же искало формулы достижения всеобщего счастья. Именно поэтому жаждущая живого дела молодежь с легкостью променяла темного и трудного Гегеля на не столь глубокого Фурье. Мало кого уже удивляет, что призрак европейского коммунизма встретил в России, не прошедшей и десятой части пути к цивилизации, готовых к присяге сторонников и, как оказалось, готовый к действиям коммунистический инстинкт. Однако для того чтобы освятить инстинкт, преклониться перед массой, недостаточно было одной смутной симпатии к народу: рассудок, построивший себя на отрицании, всегда разрушителен, и первой его жертвой пал сам разночинец. «Иго строило его жизнь, под игом родился он, под игом же сойдет и в могилу,— писал о нем Салтыков-Щедрин.— Проснувшееся сознание не приносит ему с собой ни примирения, ни надежды, а встрепенувшаяся совесть указывает только один выход — выход бесплодного самообвинения». Так что первым образцом социалистического коллективизма в России стало поклонение изуродованному крепостным правом крестьянству и самоуничижение «отщепившегося» от народа разночинца.
Понятие «отщепенства», появившееся одновременно с интеллигенцией, имеет, помимо исторического и философского, сугубый социологический смысл. И социологическую параллель — маргинальность. К уже описанной маргинальности социальной (внесословной) следует прибавить религиозную, государственную, возрастную и национальную маргинальность (известно, насколько велика была роль в интеллигентском движении евреев и насколько многообразны были касающиеся их ограничения, установленные правительством).
Сама молодость, свободная как от прежних, семейных уз, так и от будущих, служебных, официальных, в некотором смысле изначально ставила человека вне сложившихся общественных отношений. В массе своей студенческая, молодежь, свободная от государственных обязанностей и жизненного опыта, более чем кто-либо испытывала страсть к «перемене судьбы» своей и своего окружения. Не случайно, что самым ранним определением, данным русской интеллигенции, с конца 1850-х годов было «молодежь». Один из внимательнейших публицистов, Б. Н. Чичерин отмечал:
Посему центральным критерием радикализма вообще и интеллигентского в частности служило его отношение к государству. Более того, максимализм «отщепенцев» воспитывался, самой властью и в первую очередь политической, духовной и экономической несвободой. Государственный порядок не прямо, так косвенно диктовал правила поведения внутренней оппозиции. Одно только выпадение человека из сословного строя, из плана государственных повинностей выносило «нарушителя» за скобки государственной пользы и государственного сознания.
Повязав с собственными интересами церковь и вероисповедание, власть вынуждала отталкиваться от религии и тех, кто еще не успел проникнуться западным материализмом. Религиозные вопросы выводились из сферы индивидуального размышления, превращались в дело поверхностного политического самоопределения — за власть и ее церковь или против. В университетах преследовалась философия, дабы она не конкурировала с богословием. В разночинской среде преследовалась религиозная мысль, вера уничтожалась как прибежище «мракобесия и реакции». Но душа искала объект поклонения, и им становились «прогресс», «народушко», «революция». И в этом интеллигент был «отщепенцем» — так в церкви называли сектантов и еретиков.