Семью Дутрело хорошо знали в коллеже. Ферма принадлежала отцу. Ян был седьмым ребенком. Остальные шестеро — все близнецы, три пары. Двоим старшим было четырнадцать лет, средним — тринадцать, младшим — одиннадцать. Так что каждый или почти каждый год в сентябре перед учителем шестого класса представало очередное поколение Дутрело. Хочется сказать во множественном числе: очередные Дутрелята. Все они были высокие для своего возраста, только уж очень худые — наверняка недоедали. И учеба их не привлекала.
Ян появился последним — и один. Как точка в конце предложения.
Собака под сараем прямо надсаживалась. Где-то в глубине двора распахнулась дверь, и на пороге появилась женщина. В засаленном фартуке, в руке сковородка.
— Это твоя мама?
Молчание. Я вылезла из машины, раскрыла зонтик и помогла выйти Яну. Вместе мы пошлепали во двор, к неподвижной фигуре в дверях. Грязь была по щиколотку.
— Здравствуйте, меня зовут Натали Жосс, я социальный работник. Я хотела бы…
Собака подбиралась ко мне сзади с явным намерением улучить удобный момент и отхватить мне полноги. Я инстинктивно взяла за руку ребенка, который, понурив голову, шел рядом, — и содрогнулась: крохотная ладошка была мозолистой, как у дровосека или каменщика.
Женщина в дверях и не подумала приструнить собаку, выйти нам навстречу. Также не похоже было, чтоб ее хоть сколько-то удивило появление сына в неурочный час и в таком сопровождении. Нет. Она смотрела на нас пустыми, как у дохлой рыбы, глазами и ждала — мол, что дальше?
— Мадам Дутрело? Меня зовут Натали…
— Что он натворил?
Резко так, с угрозой в голосе.
— Ничего не натворил. Я только хотела…
Сковородка просвистела в воздухе, едва не зацепив мое плечо, и обрушилась на голову собаке, которая с жалобным визгом шарахнулась куда-то за дом.
— А чего вам тогда надо?
— Видите ли, я привезла Яна, потому что он сегодня пришел в коллеж без портфеля и неважно выглядел. Не могли бы мы с вами об этом поговорить?
— Это к отцу.
Дождь захлестывал под зонтик, стекал по лицу, леденил плечи. Я настаивала, и женщина повторила:
— Это к отцу.
По тому, как она стояла, перегородив собой дверь, ни на миллиметр не сдвинувшись, а главное, по ее твердокаменному взгляду я поняла, что она ни за что меня не впустит. На третьем «Это к отцу» я сдалась.
— А когда я могла бы с ним встретиться?
— Завтра.
— Прямо с утра?
Вместо того чтоб ответить мне, она обратилась к мальчику — в первый раз:
— Ну ты, заходи давай!
Он отпустил мою руку и протиснулся в узкий промежуток между матерью и дверным косяком. Но прежде чем скрыться из виду, он сделал странную вещь — никогда не поверила бы, что такое возможно. Он не обернулся, только приостановился и посмотрел на меня через плечо. Три секунды, не больше. Но эта картина запечатлелась в моем сознании с точностью более чем фотографической. С тех пор я снова и снова вижу как наяву это лицо, наконец-то обращенное ко мне, этот взгляд — прямо мне в глаза. Я оторопела: было такое ощущение, будто я читаю в этом взгляде, читаю не менее ясно, чем если бы он говорил. Между тем он слова не сказал, пальцем не шевельнул.
Прочла я сперва упрек:
— Поздравляю, вы блестяще справились с задачей!
Но тут же следом и благодарность:
— Вы были добры ко мне… и потом, откуда ж вам было знать.
Я пытаюсь убедить себя, что больше ничего и не было, но сама-то прекрасно знаю, что это неправда и что его глаза говорили другое. Кричали другое. А кричали они вот что: ПОМОГИТЕ!
Я этого не поняла или не захотела понять. Я сказала себе, что время терпит, можно отложить до завтра. Но никакого завтра не было.
II
Рассказывает Марта Дутрело, сорок лет, мать Яна
А что она думала, столичная цаца? Что я ее в залу приглашу чаи гонять с пирожными? Лезут тут всякие, куда не просят, хвостом крутят, да еще учить нас будут! И Кабысдох, дрянь такая, нет чтоб тяпнуть ее как следует — куда, знай только брехал, дармоед. Добрехался, что я ему сковородкой по морде засветила, чтоб заткнулся. Мало девку не зашибла, жалко, не попала. «Он неважно выглядел»! — это она мне говорит, соплячка эта. «Неважно выглядел»! Ну надо же, ах он, бедняжечка! Да он вот уж десять лет «неважно выглядит». Нарочно ведь, нам назло. Чего они все его жалеют-то так? Потому что недоносок? Вел бы себя как все, так и мы бы к нему как ко всем, хоть бы и недоносок. Так ведь нет, строит из себя незнамо что, вроде как «знаю, а не скажу». Язык-то есть или как? Я ж его родила со всем, что положено, все равно как старших. С чего тогда он уперся и молчит? А? За что на нас обиду держит? Как других я рожала, точно так и его. Я, что ли, виновата, что он один уродился и ростом с кулак? Братья-то его все двойнями выходили, это, считай, каждый раз восемь фунтов общий вес — так я после них и не заметила, как его родила. Как все равно яйцо снесла, ей-богу!