Когда от одной из маминых сестер, по прозвищу Ложка, пришло письмо с требованием «точного описания» племянницы, отец ответил стихотворением, озаглавленным «Дитя Урагана». Оно слишком длинно, чтобы приводить его полностью, но вот несколько строф:
Я уверена, что никакими особыми достоинствами не отличалась. Стихотворение характеризует только самого отца, его кипучую, нежную, восторженную и преданную натуру. Счастье переполняло его душу и вот вылилось в это легкое, беспечное стихотворение.
В начале следующего года было решено, что рожать второго ребенка мама поедет к своим родителям в Викторию и возьмет меня с собой.
Н’Гардо был безутешен. Отец хотел отправить его с нами, но, как оказалось, существовали правила, запрещающие туземцам уезжать с Фиджи.
Отец часто рассказывал эту историю, с грустью вспоминая ее необъяснимую трагическую развязку.
— Дитя Урагана уезжает, — причитал Н’Гардо. — Я никогда больше ее не увижу.
— Но ведь Катти — девочка, — шутил отец. — А ты о нянчить только мальчиков.
— Дитя Урагана лучше двадцати мальчиков, — отвечал Н’Гардо.
Как он радовался, когда меня впервые сфотографировали у него на руках! Он всегда приходил за мной к матери тщательно вымытый и натертый жиром, в чистой «сулу», но на этот раз, по словам отца, он весь сверкал, как начищенная бронза. Его щетинистые волосы были подстрижены; зеленая тесьма придавала новой «сулу» праздничный вид. И вот мы до сих пор с ним вместе на старой фотографии...
Вскоре после нашего отплытия к отцу пришел человек с печальной вестью — Н’Гардо заболел. Отец отправился навестить его в туземный поселок. Никакой болезни у Н’Гардо не было, если не считать фатальной уверенности, что он умирает.
— Никогда больше не увижу я Дитя Урагана, — только и твердил он.
Пройдет немного времени, уверял отец, как марама и Дитя Урагана вернутся и привезут Н’Гардо нового младенца, быть может, мальчика. Но ничто не могло рассеять мрака, охватившего душу Н’Гардо.
Н’Гардо не дожил до того времени, когда мы с мамой вернулись и привезли с собой маленького Алана. Только тоска по ребенку, с которым его разлучили, и ничего больше, заставила Н’Гардо желать собственной смерти, говорил отец. Отец до тонкости изучил язык, местные обычаи, фольклор и родовые законы фиджийцев; но и его неизменно поражала их способность умирать, когда пропадало желание жить. Отец написал несколько рассказов о силе любви и преданности фиджийцев.
Само собой, я совершенно не помню этого юношу, который любил меня в младенчестве. Но я видела фотографию, на которой мы сняты вместе, а позже часто слышала от отца рассказы про Н’Гардо.
Возможно, именно благодаря Н’Гардо я всегда испытываю симпатию к туземцам. Это, мне кажется, дань благодарности той забытой тени, которая хранила меня когда-то.
Возвращение на Фиджи с младенцем Аланом и со мной, беспокойной девчонкой неполных двух лет от роду, было для матери тяжким испытанием.
Море бушевало, мама страдала от морской болезни. Горничной на судне не было. И если бы капитан не вызвался за мной присматривать, уверяла мама, я непременно свалилась бы за борт. Никакими силами нельзя было заставить меня сидеть в каюте; при первой же возможности я удирала во всю прыть своих еще неокрепших ножек. Не один раз матросы ловили меня на вздымающейся палубе и водворяли обратно в каюту.
Тогда вмешался капитан Макинтош. Ребенку нужен свежий воздух, заявил он. И вот каждое утро он брал девочку на палубу, поднимал над бушующим морем, чтоб дать возможность вдоволь налюбоваться им, после чего оставлял в своей каюте, привязав за ногу к столу, а сам отправлялся на мостик; при этом он находил время регулярно кормить свою подопечную и следил, чтобы она ни в чем не нуждалась.
Капитан Макинтонг был суровый, грубоватый шотландец, который до тех пор не уделял столько внимания ни одному пассажиру. Вспоминая это путешествие, мать говорила, что в жизни не забудет его доброты.