— Вы боитесь смерти?
Тот показал на стены Тауэра:
— Нет, но я страшусь одиночества. Эти застенки — ужасны. Быть запертым в каменном мешке… я не выдержу!
— Успокойтесь, рыцарь. Если, к несчастью, вы туда и попадете, одиночество вам не грозит. С вами будет славный товарищ — ваша честь.
Французский рыцарь хотел сделать какой-то жест, но не сделал, хотел что-то сказать, но не сказал. Он повернулся и быстро зашагал прочь, почти побежал… Когда он скрылся из виду, Франсуа заговорил в сильнейшем возбуждении:
— Туссен, со мной творится что-то необычайное: с тех пор как я потерял зрение, я вижу людей насквозь. Я наверняка знаю, когда они лгут, а когда говорят правду. Я читаю у них в душе, как по книге!
Франсуа еще долго восторгался:
— Понимаешь, Туссен, я больше не вижу их лиц — ни улыбок, ни ужимок, ни гримас! На них больше нет масок! Один только голос, ничем не прикрашенный голос…
Таким было великое открытие того дня, всего лишь второго по счету из проведенных им в Лондоне.
Франсуа не был счастлив — как можно быть счастливым после того, что с ним случилось? — но он знал, что отныне сможет жить дальше.
Первой заботой короля Иоанна Доброго было доказать Эдуарду III, что он гораздо богаче. Ради этого он потребовал со своих подданных чрезвычайный налог. Северные провинции, собравшие в Париже Генеральные штаты, чтобы обсудить баснословный выкуп за своего государя, который готов был разорить страну, платить отказались. Зато повиновались преданные жители Лангедока. Хотя они и были обобраны два года назад Черным Принцем, но, тем не менее, отправили в Лондон полные сундуки золота, которые Иоанн Добрый поспешил промотать на бесконечные пиры, охоты, празднества да на бальные платья. Наряды в Савойских палатах меняли каждый день и бросали собакам непочатые кушанья: не в том ли проявлялась достойная монарха широта, не так ли надлежало поддерживать уважение к своему сану?
Эдуард III, не такой богатый, как его кузен, не хотел отставать. В своем суровом Вестминстерском дворце он тоже устраивал приемы — не такие пышные, конечно, но все же блестящие. На Троицу, 4 июня 1357 года, он объявил бал-маскарад.
Приглашались на него лишь оба королевских двора, но граф Солсбери еще раз сделал красивый жест, велев отнести своему пленнику персональное приглашение, и даже разрешил тому по причине его увечья прибыть в сопровождении оруженосца.
Раз бал-маскарад, значит, маски. Туссен выпросил себе ту самую полосатую кошачью: он считал восхитительным отправиться на бал, вырядившись помоечным котом. Франсуа поспешил выбрать себе другую, хотя было очевидно, что он предпочел бы кошачьей маске львиную. Этим соображением рыцарь поделился с Мортимером. К своему великому удивлению, Франсуа услышал, как тот добродушно расхохотался:
— Львиная шкура? Чего проще, конечно, найдется! Она мне досталась, когда делили добычу после взятия одного замка в Лангедоке.
И кошачий капитан поднялся на второй этаж за шкурой. Франсуа примерил. Она сидела на нем как влитая.
Спина и передние лапы образовали нечто вроде плаща, а морда с распушенной гривой, надетая на голову, делала его похожим на легендарного героя. Незадолго перед вечерней люди графа Солсбери зашли за приглашенными, и лев с котом отправились в Вестминстерский дворец.
Бал происходил в огромном зале замка, а в прилегающих садах, плавно спускавшихся к самой Темзе, были расставлены скамьи. Частью из гордости, частью из кокетства Франсуа решил скрывать свою слепоту. Туссен должен был все время оставаться рядом, чтобы направлять его и шепотом рассказывать обо всем, что происходит вокруг.
Когда они прибыли, начались танцы. Разумеется, в них Франсуа участвовать не мог. Он последовал за Туссеном в самый отдаленный угол зала. Веселая музыка, под которую резвились танцоры, вызвала у него острую горечь, но голос Туссена быстро отвлек его от ностальгических переживаний.
— К нам идет какая-то дама.
— Что за дама?
— Сама рыжая, глаза зеленые, наряжена голубкой.
— Красива?
— Обворожительна…
И оруженосец отодвинулся, потому что дама была уже здесь.
— Добрый вечер, мессир лев.
Голос оттенял очаровательный английский акцент.
— Добрый вечер, зеленоглазая голубка.
— Вы, наверное, сочтете меня дерзкой за то, что я первой подошла к вам, но я вас приметила еще во время шествия, среди пленных. Я тогда смотрела из окна, так что, думаю, вы меня не видели. Рыцарь, вы были единственным, кто шел гордо, не опустив головы, и я хотела бы задать вам вопрос: почему вы смеялись?
Вопрос озадачил Франсуа. Он был готов ко всему, но только не к этому. Не мог же он, в самом деле, ответить: «Потому что Лондон вонял дерьмом!» Несколько мгновений он молчал со смущенным видом, пока, наконец, не придумал подходящий ответ:
— Потому что смех — лучшее оружие против ударов судьбы.
— Прекрасные слова! А почему вы не танцуете? Обет, который вы дали вашей даме?
— У меня нет дамы. Я был ранен в ногу при Пуатье.
— Тогда, быть может, вы захотите прогуляться в саду? Я должна выполнить одно поручение, и вы наверняка сумели бы мне помочь.
Франсуа согласился. Туссен незаметно и естественно пристроился впереди, и Франсуа смог идти за ним следом. Возле одной из скамеек девушка выразила желание присесть. Из этого нового испытания Франсуа выпутался без особых трудов, и они оказались бок о бок. Туссен исчез.
Франсуа де Вивре представился и, в свою очередь, спросил у «голубки», кто она такая.
— По-английски меня зовут Хариетт оф Синклер. Мой отец был придворным. Я предпочитаю зваться на французский лад — Ариетта[17], убрав одну букву спереди и добавив одну сзади. Так что зовите меня Ариеттой де Сенклер.
— Ваш отец… его больше нет?
— Мои родители умерли. Отец погиб при Креси, а мать — во время чумы. Меня воспитал дядя, но он тоже погиб — при Пуатье.
Франсуа так ошеломило это совпадение, что он нащупал руку Ариетты и крепко сжал в своей. Девушка вскрикнула и высвободилась, но Франсуа объяснил ей, что его побудило к этому резкому жесту. Казалось, девушка тоже разволновалась. Между ними установилось молчание. Наконец, Ариетта заговорила серьезным голосом:
— Я ненавижу войну! Креси, Пуатье — две английские победы. Когда о них объявили, звонили во все лондонские колокола и на перекрестках открывали бочки. А я плакала о тех, кого потеряла… Война ужасна, а мир — такая прелесть. Почему люди никак этого не поймут?
Ариетта де Сенклер указала на свою голубиную маску.
— Именно в честь мира я это и надела.
— Что вы надели?
— Ну как же… маску, голубку! А вы, я полагаю, как все рыцари, обожаете войну.
— Я любил ее.
— Значит, больше не любите?
— Я к ней больше не вернусь.
— Почему?
Франсуа умолк. Ариетта пристально на него смотрела.
— Почему вы мне не отвечаете? Вы храните какую-то тайну?
Франсуа продолжал молчать.
— Мессир, мы должны доверять друг другу. Хоть я женщина, а вы мужчина, хоть я англичанка, а вы француз, но у нас одни и те же беды.
— Не все.
— Я хочу, чтобы вы сказали мне правду!
Ариетта де Сенклер проворно сдернула свою маску.
— Вот! Подаю вам пример!
Туссен не солгал: Ариетта и впрямь была обворожительна, особенно сейчас, без этих перьев, скрывавших лицо. Рыжие волосы, зеленые глаза, очень белая кожа и ослепительная улыбка были само совершенство, но пристально рассмотреть это лицо представлялось невозможным, так оно было подвижно, так насыщено жизнью. Редко встречаются лица столь выразительные. Ариетта была воплощенная дерзость. Веселая дерзость, безрассудная, отчаянная, непобедимая. Она покоряла с первого же взгляда.
Ариетта де Сенклер молча ждала. Франсуа смотрел на нее ничего не выражающим взглядом. Он знал, что настает самый критический момент. Ариетта поняла не сразу. Потом она провела рукой перед лицом своего собеседника, глаза которого по-прежнему остались неподвижны. И ничего не сказала. Разумеется, Франсуа не мог видеть ее жеста, но он почувствовал, что в ее молчании что-то изменилось: теперь она наверняка знала.