— Одну такую встречал, — гордо ответил он, — и именно ее я изобразил в «Жертве»… Фактически эта сцена, которую вы именуете неправдоподобной, произошла в жизни. На сей раз я ни на гран не отступил от реальности, и, к счастью, у меня есть вернейший свидетель: это присутствующий здесь Бертран. Он был участником реальной сцены разговора с женщиной, которую вы играете…
Женни повернулась ко мне:
— Значит, за все эти глупости отвечаете вы? Вы слышали подобные ответы? Это невозможно… Либо эта женщина идиотка (но тогда эта роль не для меня), либо она ломала комедию и демонстрировала величие души, чтобы со своей стороны насладиться внезапно обретенной свободой… В таком случае она вновь обретет человеческий облик, но это будет другая пьеса.
Я оказался в затруднительном положении. Женни была сто раз права: своей артистической интуицией она угадала поведение настоящей Жюльетты. Но я не мог ничего сказать, не предав одновременно и Робера, и Одетту, поэтому предпочел смолчать.
— Отвечайте же! — сказала Женни. — Вы знали эту Жюльетту, да или нет? И если знали, как вы ее объясните?
— Да, — решил поддержать меня Фабер, — рассказывайте, Бертран.
Не помню, что я тогда наговорил. Помню только начатые и оборванные фразы, свои тщетные усилия показать сложность персонажа, чтобы оправдать его в глазах Женни и не скомпрометировать в глазах Фабера. Видимо, я не слишком преуспел, потому что Женни с торжеством вскричала:
— Ну вот, видите! Бертран не больше меня верит в чистоту и покорность этой Жюльетты…
— Я ничего такого не сказал.
— Вы не посмели сказать, но ясно дали понять…
Фабер уже отошел от нас. Я посмотрел на него, и меня ужаснул его вид. Он расхаживал по сцене от одной кулисы к другой и яростно тряс головой, порой запуская руки в свою львиную гриву, порой начиная в бешенстве грызть ногти. Вдруг он двинулся на меня, протянув вперед руки и выставив обвиняюще указательный палец. В глазах его полыхала угроза.
— Я все понял! — сказал он. — Женни говорит правду. Вы солгали мне. Я вел себя как ребенок. Обратился к любовнику Одетты с просьбой, которую мог исполнить только друг. Ведь я считал вас другом…
Он разразился своим знаменитым смехом, походившим на ржание, подлинно театральным смехом, достойным Фредерика Леметра или Гаррика.
Я тоже разозлился:
— Я был вашим другом и сейчас ваш друг, но я еще и друг Одетты… Друг, а не любовник… И вы это прекрасно знаете… Разве я виноват, что вы поставили меня в невозможную ситуацию?
— Значит, вы признаетесь, что Одетта доверила вам то, что вы утаили от меня?
— Ни в чем я не признаюсь, я просто говорю, что очутился в трудном положении между вами обоими.
Но он меня уже не слушал. Прошел в глубь сцены, бормоча какие-то слова, которые я не разобрал, затем вернулся к Женни и ко мне. Лицо его прояснилось, он чуть ли не улыбался. Положив свои огромные руки на плечи Женни, он оглядел ее с нежным восторгом.
— Ты — великая актриса, — сказал он. — Величайшая… Ты поняла благодаря одному лишь сценическому инстинкту, что я заставляю тебя произносить фальшивый, неправдоподобный текст… А я, тоже великий актер, пошел по пути, который ты мне указала, пошел против своего чувства, против своей гордости… В блеске молнии я увидел истину… И я опишу ее. Это будет великолепно… Эту пьесу нужно переделать, и обещаю тебе, что ты получишь роль твоего масштаба, роль, которую ты полюбишь.
— Я в этом не сомневаюсь, — с видимым волнением ответила Женни.
— Что до вас, — сказал он мне, — что до вас… А вы мне будете помогать.
В этот момент с робостью вошел консьерж театра и сказал Фаберу:
— Мадам прислала меня сказать, что она ждет внизу в машине…
Вновь раздался знаменитый смех:
— Мадам внизу? Попросите ее подняться сюда.
Через мгновение появилась сияющая Одетта.
— Вот как! — воскликнула она. — Меня сегодня допустили… И Бертрана тоже? Все идет хорошо? Привет, Женни.
Фабер смотрел на нее, качая головой.
— Ах ты, шлюшка, — сказал он, — но я все же очень тебя люблю… И ты меня очень любишь… Да, хочется тебе или нет, ты любишь только меня… Я собираюсь написать, моя маленькая Одетта, лучшую пьесу в моей жизни.