Вздрагивая, с тихим отчаяньем думала: не понраву пришла, ничего не сумела содеять, о чем шептали ей подружки в бане и утром свадебного дня. Но он обнял нежно и крепко, прижал к себе, и она радостно заплакала, поняв, что не остудил, не оттолкнул, ну а о прочем… Не последняя эта ночь, первая! А за стеной: "Разлилось, раз лелея лось…" — это уж на всякой свадьбе поют!
Когда вышла снова к гостям, узрела заботный лик матери, ободряющий взгляд Софьи Витовтовны, лучше других понимавшей состояние молодой, и строгий — Василия, заботившего себя интересами земли. Севши на расстеленную овчину рядом с мужем, обморочно прикрыла глаза, еще даже не понимая, счастлива или нет.
Щедрым даром молодому князю был переданный ему Торжок с волостьми. Но уже и начиналось розмирье, уже и тучи сгущались над его новым владением. Но все еще, как перед грозою, стояла грозная тишь. (Меркнет и холодеет небо, промчавшийся ветер взвил жменю сухой листвы, солнце тонет в сизой, немо надвигающейся, безмерно высокой громаде грозового облака, и вот наконец грянуло, и с сухим треском разрываемой ткани просыпалась над землею ветвистая струя голубого ослепительного огня, и залопотал дождь по листьям, мгновеньями слившись в однообразный, как топот многих копыт по степи, рокот и гул обрушивающегося на землю ливня.)
А пока не ударило — продолжалась обычная жизнь. Михайло Тверской с княгинею, детьми и боярами ездил в Литву, к своему шурину Витовту. Литвин явно затеивал что-то, задевавшее интересы Москвы.
На Москве ждали новогородского посольства. К владыке Иоанну Ки-приан посылал своего стольника, Климентия, о церковных делах, прося Новогородского архиепископа прибыть в Москву. (Василий не отдавал Новагороду его пригороды, а Новагород задерживал выплату обещанной церковной дани и черного бора по волости.)
Новгородцы, вместе с владыкою, прислали (это было уже в начале января) посадника Богдана Обакуновича, Кириллу Дмитриевича и пятерых житьих, от всех пяти городских концов.
Новогородский поезд остановился у Богоявления. Бояре и житьи били челом митрополиту (наконец-то доставив ему судные пошлины), дабы умилосердил, свел их в любовь с великим князем.
Василий принял новогородских послов не вдруг, заставивши потомиться до Крещения.
…Обедали в монастырской трапезной, сидели особо, все свои, и потому говорили вольно, не обинуясь.
— А что, владыко! Не похватають нас тута, как куроптей? — спрашивал сердито Богдан, окуная ложку в постное монастырское варево. — Покуют в железа, тебя, батька, запрут в келью, во гресех каяти, а в Новый Город пошлют Владимира Ондреича с ратью! Тем и концим…
Житьи со страхом глядели на Богдана, веря и не веря его пророчеству. Кирилла Дмитрии осторожно повел глазом и — вовремя. В трапезную зашел монастырский служка, остро оглядев новгородских послов, вопросил: не надобно ли чего?
— За дверью стоял! — с легкою лукавинкой высказал Богдан ему вслед. — К кому только побежит? К Василью Митрицю альбо к Витовту?
— Ты-ко, Иване, нас не выдай! — отнесся он к владыке.
Архиепископ положил свою резную, рыбьего зуба, ложицу, строго перекрестил чело.
— С Господнею помочью, Богдан, с Господнею помочью!
И не понять было, укоряет или остерегает он своего посадника. Архиепископ вздохнул. Завтра, баяли, великий князь их примет. Все складывалось так, что надежды на добрый исход посольства у него не оставалось. И надо было не дать спутникам своим заметить его боязнь: шутка Богдана Обакуновича могла оказаться совсем не шуткою.
Доскребывая невкусное монастырское хлебово, они встали. Согласно прочли молитву и гуськом пошли к двери.
— Прости, владыко! — вполголоса вымолвил Богдан.
Иоанн только нагнул голову, думая о своем. Он считал дни, прикидывая, когда посольство воротит в Новогород и когда вече выскажется за войну, а он, Иоанн, благословит выступающую рать.
Вечером долго не спали, обсуждая предстоящий прием. Утром тщательно одевались в лучшее, выпрастывали белые рукава с золотым шитьем в прорези узорных опашней. Богдан, сопя, вешал на шею золотую цепь, вертел головой, глядясь в иноземное венецийское зеркало, прикидывал так и эдак. Наконец остался доволен. Всею кучею набились во владычный возок. Пока колыхались на выбоинах пути, молчали.
Так же гуськом, блюдя чин и ряд, восходили по ступеням дворца. Василий принял послов, сидя в отцовом золоченом креслице. Когда владыка Иоанн благословил его, едва склонил голову. Послы твердо, один за другим, просили унять меч, отступить захваченного, воротить им занятые московитами пригороды, "понеже то не старина".