Кося взглядом на меч, пленник ответил:
— Псу волка не понять. Над тобой князь, а надо мной нет хозяина. Вам на Руси отколь знать, а в Орде о разбойнике Али знают!
Фома опустил меч.
— Чаю, с веселой жизни ты в разбойники пошел!
Али не понял, завопил:
— Бей! Чего мытаришь? Не поймешь ты меня!
— То не твоя печаль, а ты отвечай, коли спрашивают. Вишь, козел, на земле лежит, а все еще взбрыкивает!
— Рабом я в ханской кархане работал. Выручил Темир–мурзу, думал, и он меня выручит. Только разве мурза о рабе упомнит. Бежал я на волю. Теперь хоть здесь меня зарежь, хоть в Орду свези — все одно смерть, так лучше сразу.
Фома схватил татарина за руку, дернул.
— Вставай, Али, иди с миром. — И захохотал прямо в лицо оторопевшему татарину. — Аль не разглядел? Мы с тобой звери одной масти. И я в станишники от кабалы бежал, и из ордынского рабства бежал вдругорядь, да сызнова из тенет Паучихи ушел. Мне ли тя не понять, парень? Иди!
Татарин медлил, не уходил, спросил вполголоса:
— Как звать тебя?
— Меня–то? Фомой!
— Колдун?
— Вот черт! Неужто слышал обо мне?
Татарин кивнул.
— Ты в Орде поберегись. О тебе там, не забыли.
— Пусть ордынцы меня берегутся. Не забыли, говоришь? А о Черной смерти нешто забыли? Так я, гляди, напомню.
Фома спохватился, что перед Али врать о Черной смерти ему нет нужды, замолчал, а Али отошел, нагнулся и, подняв из ковыля свой топорик, протянул его Фоме.
— Возьми. Топорик этот будет моей пайцзе. Отныне никто из моих товарищей тебе худа не сделает. Прощай.
Отошел на несколько шагов, остановился:
— Фома!
— Чего тебе?
— Дошел до моих ушей замысел эмира. Коли хочешь, скажи своему князю, пусть не пьет первой чарки в юрте Мамая.
18. РАБ СВЯТОГО ХИЗРА
Солнце село в сизую муть, в глухом сумраке погасли багровые отсветы заката, погасли и звезды. Дым! Дым! Вся степь утонула в дыму. Нет, пахло не ордынскими кизячьими кострами; необычный для степи горьковатый запах опаленной хвои заставлял тревожно сжиматься сердце:
«Беда! Горят на Руси леса! Горят не в одном, не в двух местах. Если здесь в степях все дымом заволокло, значит, на сотни верст охватил пожар лесные дебри.
Беда!»
Так думали стражи, стоявшие у княжеского шатра, так думал и Дмитрий Иванович. Не до сна было князю. Казалось, легкие полотнища шатра тяжело нависли над самой головой. Душно было в шатре, тревожно на сердце.
Лишь один русский человек радовался, что ночь выдалась темной и мглистой. Осторожно крался он по ордынскому становью, а когда в темноте забрезжило белесое пятно шатра, припал к земле, пополз. Вот перед шатром темной тенью прошел воин. Человек приподнялся на локтях, зашептал:
— Эй! Друже, слушай!
— Кто тут? — тревожно откликнулся караульный.
— Тише! Свой! Только тише…
Воин по голосу понял: «Русский» — и, невольно подчиняясь его шепоту, тихо спросил:
— Чего тебе надобно?
— Веди к Дмитрию Ивановичу.
— Спит князь.
— Разбуди! Надо!
Короткое это словечко, но порой умеет русский человек так сказать его, что невольно веришь: «Надо!»
Воин отступил на шаг, позвал:
— Игнат, а Игнат! Поди разбуди князя, тут человек к нему просится.
Введенный Кремнем в шатер, человек на мгновение заслонился от света свечи, но едва он опустил руку, Дмитрий, взглянув ему в лицо, понял: «Наш!»
Человек шагнул вперед, забыв поклониться князю, торопливо зашептал:
— Дмитрий Иванович, завтра в юрте Мамая не пей первой чары.
Дмитрий вздрогнул. Человек повторил слова татарского разбойника. Нет дыма без огня.
— Почему? — с запинкой, встревоженно спросил князь.
— Намедни в юрту Мамая пришел старый дьявол — святой Хизр. Он говорил: «Отрави князя Дмитрия». А посол Сарыхожа говорил свое: «Дай ярлык Дмитрию». Тебе, значит. Хизр говорил: «Дай ярлык князю Михайле, он верным псом будет». А Сарыхожа свое. «Пес псом и останется, овчины с него не сдерешь. От Тверского князя получишь шиш. Ярлыка ему не давай». Оттого мозги у Мамая раскорячились, он и скажи: «Поднесу Дмитрию первую чару с отравой. Выпьет князь — так Аллах хотел, не выпьет — ярлык ему дам». А Сарыхожа, не будь дурак, об этом по Орде раззвонил.
Человек коротко передохнул.
— Не пей, княже, первой чарки.
Дмитрий несколько мгновений сидел, глубоко задумавшись, потом встал, сказал просто:
— Спасибо! Кто ты такой, человече?
— Раб ордынский.
— Чем же наградить тебя?