Вскоре после того, как радиограмма оповестила «всех, всех, всех!» об установлении власти Советов в Абхазии, была образована Абхазская Советская Социалистическая Республика (на определенной договорной основе она вошла в состав Грузинской республики). Ревком Абхазии писал? «Советская республика маленького народа служит наглядным примером великой освободительной роли Красной Армии и является новой пощечиной, которую нанесла Великая Октябрьская революция угнетателям малых народов…»
Леверсан Квициниа писал в стихах «4-е марта»: «Сегодня песнями и плясками шумит веселая Апсны… Сегодня смуглые абхазцы, грузин, и сван, и осетин сошлись опять, чтобы поклясться, что их союз навек един…» Абхазия — страна многонациональная. Укрепление дружбы между всеми ее национальностями имело первостепенное значение. Оно было достигнуто и здесь, так же как и в других республиках. Этим мы обязаны интернациональному характеру коммунистического движения, ленинской политике, неукоснительно проводившейся с первых дней революции. Ленин, преисполненный заботой о республиках Кавказа, советовал коммунистам: «Больше мягкости, осторожности…»
Молодая власть провела национализацию земли. В 1921 году между крестьянами были распределены до сорока тысяч десятин бывших помещичьих земель. Жизнь понемногу налаживалась. Спустя пять лет посевная площадь превзошла дореволюционную. Восстанавливалась старая и строилась новая промышленность. Усиленно велись поиски полезных ископаемых, благоустраивались курорты. Были проведены реформы школьного образования, созданы новые абхазские, грузинские, русские, армянские, греческие школы.
Серго Орджоникидзе говорил: «Абхазия — маленький уголок, и я лично ее знаю, когда был еще молодым и работал сельским фельдшером в Гудаутском уезде…» «Абхазия теперь самостоятельная республика. И мы говорим: кто хочет опять сделать ее чьей-нибудь колонией, того по рукам. И всякий, кто осмелится вспомнить старое, — по рукам, по рукам его…» «Абхазцы должны знать, что Абхазия — автономная республика и равноправная среди нашего Союза». Эти слова вызывали подлинный энтузиазм.
— Ты замечаешь, — сказал как-то отец Елене Андреевне, — все меньше сельского люда ночует у нас?
Кто-кто, а уж мать, столько трудов положившая на прием гостей, отлично замечала это. (Константин Симонов писал о нашем доме: «В этом доме, построенном так, что, пожалуй, он был больше удобен для гостей, чем для хозяев, часто бывало шумно, потому что сюда приходило и приезжало много людей».) Если раньше в городе негде было переночевать крестьянину, то теперь уже имелся Дом крестьянина. Если раньше врача можно было найти только в городе, то теперь он был чуть ли не в каждом селе. Одним словом, жить крестьянину становилось все лучше и лучше. Да и не только крестьянину. Миновали годы разрухи и голода. Ленинский гений при помощи новой экономической политики совершил чудо: страна насыщала желудки, наливалась соком.
Однако борьба еще не затихала. Да и не могла она исчезнуть по мановению руки: кое-кто надеялся на возвращение старых порядков. Молодая власть, естественно, стояла на страже своих завоеваний. Чемберлены грозились из-за рубежей, подбадривая врагов внутренних. Однако для каждого здравомыслящего было ясно: буржуазия Российской империи проиграла. Новое победило!
Однажды отец явился домой хмурый, неразговорчивый. Такое бывало с ним очень редко. Он передал разговор, который состоялся у него с наркомом внутренних дел Абхазии. И вот по какому поводу.
Брата Елены Андреевны — Иосифа — арестовали. ЧК пыталась установить, в какой степени он был идейным меньшевиком. Отец решил походатайствовать за него. И вот в кабинете наркома внутренних дел (по совместительству и председателя ЧК) произошел такой разговор.
— Ваш шурин обвиняется в меньшевизме, — сказал нарком.
— Я знаю, — отвечал Гулиа, — и берусь утверждать, что он сделался меньшевиком из-за пары сапог. Причем сапоги-то оказались на одну ногу. И вообще, — продолжал Гулиа, — я не понимаю жестокости: парнишка, согласен, совершил глупость. Ну и что ж? Отдерите за ухо — и дело с концом!
Нарком развеселился.
— Дмитрий Иосифович, вы крайне наивны…
— Верно, я беспартийный.
— Это само собой. Видите ли, если бы мы так рассуждали, то поставили бы под удар государство.
— Под удар? — перебил Гулиа. — Вас пугает этот юнец? Я, например, не боюсь и десятка таких. Неужели же такое государство, как наше, трусит перед ним?
Нарком сказал:
— Перед нами стоят великие цели. Впереди — мировая революция.
— Очень хорошо. А при чем мой шурин?
— Надо выяснить, враг ли он.
— Отпустите и выясняйте. Хотите, я возьму его на поруки? Ведь на поруки отдавали и при царе!
— Это смотря кого.
— Вот таких, как мой шурин, мальчишек. Ему двадцать два года. Нельзя же так ожесточать сердца.
Комиссар принял важный вид.
— Дмитрий Иосифович, если ради интересов мировой революции пришлось бы стереть с лица земли весь абхазский народ, у меня не дрогнула бы рука.
Гулиа потрясли эти слова. Он знал этого бравого молодого человека. Еще по семинарии. Кстати, комиссар был родом из Адзюбжи.
— Послушайте, — сказал Гулиа, — ради чего вы стремитесь к мировой революции? Ради народа?
— Да, ради народа!
Гулиа развел руками.
— В таком случае я не понимаю. Выходит так: ради народа — мировая революция и ради нее же — истребление народа? Может быть, я ничего не смыслю в политике. Но я человек и заявляю вам: не надо излишней жестокости. Это вроде инфекционной болезни — жестокость! Сегодня вы жестоки к одним, завтра — другие будут жестоки к вам. Не забывайте этого. Не я придумал сию мудрость…
Он встал, надел шапку и, не говоря более ни слова, покинул кабинет.
Рассказывая об этом, отец сердито стучал кулаком по столу и называл комиссара «адзюбжинским мозгляком». А вечером заявился Иосиф… (Что же касается комиссара, то впоследствии его постигла жестокая участь многих: он был расстрелян в 1937 году.) Гулиа, по-видимому вспоминая случай с наркомвнуделом, писал: «Когда мне слишком «левые» товарищи рисовали картину «мировой революции», в которой Абхазия всего-навсего малозначащая капля, у меня — не скрою — невольно выпадало перо из рук. Стоит ли трудиться ради капли, которая все равно испарится?..»
Гулиа писал: «В советское время развитие абхазской литературы пошло бурно». Этому способствовала вся обстановка в Абхазии; внимание к национальной культуре и к самому человеку гор, о чьем житье-бытье и образовании пеклась молодая власть. Книг выходило все больше, росла интеллигенция, прибывал в семьях достаток. Словом, обстановка весьма благоприятствовала прыжку вперед. Но человек жаден. Ему всегда хочется большего. Особенно такому нетерпеливому, как Гулиа. По-видимому, дело, которому он служил, подвигалось не так быстро, как того хотелось. Нетерпеливость Гулиа росла. Он полагал, что от советской власти можно требовать значительно большего, если учесть к тому же, что почти на всех важных постах в республике работали абхазцы.
— Не все понимают значение нашей культуры, — сокрушался он порою.
Может быть, это было некоторым поэтическим преувеличением? С каждым годом появлялись новые литературные имена. Подавали большие надежды Михаил Лакербай и Мушни Хашба. Лакербай работал на посту одного из редакторов «Апсны Капш», писал стихи и делал успехи в публицистике. Хашба еще в 1920 году написал пьеску «Детская сцена» (на обложке указано, что книжка издана на средства Д. Гулиа). Позже проявил себя способным рассказчиком и публицистом. Смело можно было сказать: нашего полку прибыло. Однако Гулиа и это не удовлетворяло.
— Почему на литературу обращают мало внимания? — спрашивал он друзей.
Гулиа заявлял, что работает над «Историей Абхазии», но это, как ему казалось, не приводило в восторг абхазских руководящих товарищей. Вопрос о дотации на издание «Истории», например, разрешался медленно.