— Очень хочется знать: напечатают или нет?
Его успокаивали:
Напечатают.
— А может, не понравятся?
Он брал телефонную трубку и слушал сообщение из редакции:
— Стихи хорошие. Печатаем.
Гулиа облегченно вздыхал и спрашивал, нет ли каких-либо замечаний. Оказывается, есть: одно слово хотелось бы заменить другим.
— Вы так решили?
— Мы обсуждали долго, — отвечали в трубке.
— Тогда согласен. Но вы подумайте: времени достаточно.
А наутро раздавался звонок. Товарищи из редакции просили извинить за беспокойство: слово в стихах восстановлено, оно все-таки лучше, а замены так и не нашлось. Отец улыбался в усы и благодарил… И, радостно потирая руки, говорил нам:
— Стихи приняты без единой поправки. Сказали, что напечатают.
Он волновался каждый раз, когда речь шла о печатании новой вещи, волновался, как юнец. Острота этого чувства была, на мой взгляд, лучшим отражением его поэтического самочувствия и литературного здоровья.
Старый поэт работал не один. Его окружала целая когорта молодых людей, заявивших о себе полным голосом и признанных народом. Это уже была литература в подлинном смысле этого слова — со своими боевыми задачами и страстями, с творческими успехами и неудачами. (Роберт Бикмухаметов пишет: «Задачи, которые ставил Д. Гулиа перед своей литературой и перед самим собой, большие и почетные. Это задачи развитой литературы. А такой стала абхазская литература за считанные годы».) Гулиа внимательно следил за печатью, и каждое свежее слово наполняло его душу ликованием…
— Хочу видеть Алешу, — говорил он часто о Ласуриа.
Когда являлся молодой поэт, Гулиа отечески выговаривал ему:
— Не зашел, обманул. А давно обещал.
Ласуриа, эпикуреец и жизнелюб, легко поддававшийся бурному течению молодой поэтической среды, начинал извиняться. Искупить вину мог только в одном случае: прочитав свои новые стихи. Он их читал нараспев, выделяя смысловые ударения, подчеркивая главное. В нем горело сердце поэта и гражданина. Именно эта гражданственность, честность, непримиримость ко всему закостенелому не только в литературе, но и в жизни и восхищали его старого друга. (Только что мне попались на глаза очень верные слова Генриха Бёлля: «Главное, чтобы писатель писал честно. Не жульничал».) Не слогу или голосу, не красивому словосочетанию или внешнему блеску рифмы отдавал предпочтение Гулиа, а главному в поэзии — пафосу борьбы, пафосу жизнеутверждения, борьбе за самую жизнь во всех ее многообразных проявлениях. Он писал: «Никто не станет спорить о том, хорошо или плохо поет соловей. Но кому придет в голову называть его песни поэзией? Подлинная поэзия начинается там, где торжествует и волнует наше сознание мысль, облеченная в прекрасную форму».
Всю жизнь он стоял именно на этой и только на этой эстетической позиции. Приоритет «мысли, облеченной в прекрасную форму», был его идеалом, которому он поклонялся всю свою творческую деятельность.
Слушая переводы своих стихов, он говорил порой:
— Этот перевод плох. Слишком гладок. А читать мои стихи и ни разу «не споткнуться» — нельзя. Я пишу не для красоты.
Или:
— Этот перевод мне нравится. Он какой-то шероховатый. Словно дикий гранит. А полированная плоскость стекла не в моем духе.
Часто горячился и тогда, жестикулируя, говорил:
— Стихи ради стихов?! Да кому они нужны? Чтобы сверкнуть, подобно искре, и погаснуть? Стихи должны быть как солнце: и свет давать и жизнь! Без этого поэзию — к чертям! Без этого литературу — к чертям! Маяковский говорил, что он ассенизатор. Многие его стихи не по мне. Но в данном случае он прав: ассенизатор важнее, чем канарейка!..
Садился в кресло и размышлял, перебирая имена абхазских литераторов. Его сугубо интересовали нравственные, гражданские качества писателя.
— Этот умеет писать, — говорил он, к примеру, — его книги пополнят библиотеки. Но он словно котенок в жизни: слова от него не дождешься в трудную минуту. Нужна помощь школе — молчит. Нужна помощь писателям — молчит. Нужна помощь газете — молчит. И на том спасибо! Хорошо, что не гадит, а сидит себе и построчно рубли зарабатывает.
Буйного Ласуриа отец особенно любил за откровенность: не нравится что — скажет, нравится — тоже не смолчит.
— Алеша — наша гордость, — говаривал отец, — вот кто будет великим!
Была у Ласуриа слабость — любил выпить. Пил от веселья и с горя, пил с друзьями, если выходила книга, пил, если она задерживалась. В эти минуты он бывал буйным и шокировал благопристойных и благонамеренных мужей, умеющих пить под сурдинку, дома, взаперти, вдалеке от людского глаза. Ласуриа же и единственную бутылку выносил к друзьям и задавал незатейливый пир. Обыватель говаривал: это от излишка средств. А у Ласуриа в кармане ни гроша. И вообще, рассуждал обыватель, писатели обеспечены, и пьют они от безделья. Между тем Ласуриа работал сутками «без выходных» и «без отпусков» — на свой собственный риск и страх, как все писатели мира «ныне и присно и во веки веков». Гулиа писал: «Мне, к сожалению, приходилось слышать, что писатели, дескать, слишком обеспечены и поэтому они пьянствуют. Что можно сказать на это (а сказать хочется)? Не надо путать несколько растленных личностей из литературного мира с действительно здоровым и могучим писательским организмом, именуемым Союзом писателей. Да, наши писатели неплохо обеспечены. Их благосостояние растет вместе с благосостоянием всего народа. Но из этого не следует делать вывод, что обеспеченность понижает творческую активность. Такое обывательское понимание вещей ничего общего не имеет с действительностью». Хорошо сказал по этому поводу Бернард Шоу: «Не вообразите, что если вы будете трезвенниками, то непременно станете великими людьми». А на вопрос: «Каково ваше мнение о материальной обеспеченности писателя?» — Эрнест Хемингуэй ответил: «…Когда… творчество уже стало твоим главным пороком и величайшим наслаждением — только смерть может пресечь его». Ласуриа был побежден смертью, а больше — никем…
Берта Брайнина писала: «Целая плеяда молодых писателей ныне творит начатое Дмитрием Гулиа общее, дорогое для всех дело абхазской советской литературы». И эта плеяда тесно группировалась вокруг Гулиа, училась у него и поддерживала его своим творчеством. Алексей Джонуа писал: «В лице Дмитрия Иосифовича Гулиа мы видим не только родоначальника абхазской литературы, талантливого поэта и прозаика, но и ближайшего друга и наставника на нашем творческом пути». Нури Акаба и Акибей Хонелиа пишут: «Дмитрий Гулиа был не только нашим замечательным поэтом, но и борцом. И стих в его руках был оружием, и оружие это верно служило народу».
Гулиа жил последние годы, что называется, на лоне природы, у самого синего моря, но только ошибочно можно было бы принять его за старика «на покое». Ежедневно, буквально ежедневно у него бывали посетители. Если какой-нибудь писатель вдруг из скромности, из нежелания побеспокоить не заходил к нему, Гулиа начинал беспокоиться: не заболел ли этот? Что с ним? Может, уехал куда-нибудь, не попрощавшись? Он и здесь, «на отдыхе», стоял в одном боевом ряду со всеми советскими писателями: подписывал воззвания о мире, протестовал против империалистических зверств, активно боролся за место каждого литератора в жизни. Телефон звенел с утра и до вечера. Письма уходили и приходили ежедневно. Народный поэт считал себя ответственным за каждого абхазского литератора.
Однажды он прочитал чьи-то лирические стихи. И в сердцах воскликнул:
— Это любовь скопца! Любовь понаслышке! Разве перестали у нас любить? Разве не рождается новое племя? Так откуда же эта сонливость? Она так же похожа на любовь, как свежая груша на ту, что из папье-маше.
Весь день ходил сердитый, а вечером сел и начал писать стихи. Это были стихи о любви. Стихи человека, влюбленного в человека, в жизнь. Многие из них талантливо переведены Марком Соболем, и с ними может познакомиться каждый, кто возьмет в руки книгу Гулиа. 30 октября 1956 года «Советская Абхазия» сообщила, что «старейший народный поэт Абхазии Д. И. Гулиа работает сейчас над циклом стихов о любви». А когда стихи появились в печати, они были встречены читателями завидным вниманием. Поэт Сергей Смирнов писал: «Ему исполнилось восемьдесят лет. Можно подумать, что в таком почтенном возрасте поэту надлежит сиднем сидеть… Нет, не таков Дмитрий Гулиа! Он пишет цикл лирических стихов о любви, и его стихи нарасхват у молодежи…» С ним согласен и Расул Гамзатов: «Как пишет о любви седой поэт, читал я и не мог не удивляться. Теперь я понял: восемьдесят лет — едва ль не возраст юноши абхазца».