Эстетические взгляды Гулиа с достаточной полнотой изложены в его произведениях и статьях. Они ждут еще своего исследователя. Можно сказать с полной уверенностью, что они неизменно возбуждали «души прекрасные порывы». Эдак слегка, но настойчиво подталкивали они к лучшему и только к лучшему. Тропу, по мнению поэта, всегда надо выбирать покруче, потруднее. Прожить со смыслом, уйти не бесследно — таков был его девиз. Он это хорошо выразил в очаровательном, на мой взгляд, стихотворении «Парус», которое мне хочется привести полностью в прекрасном переводе Владимира Державина: «Парус в мире лазурном уплывает под солнцем куда-то. Чуть качает на тихой волне. Скрылся вскоре бесследно в сияющем море. Будто не был он, будто приснился во сне… Так иные из нас по затишью житейских заливов без забот и трудов проплывают по воле судьбы, и они, как тот парус, уходят из глаз, исчезают навек, без следа… И не знаешь ты: жили они, или не было их никогда».
Самое страшное для человека — уйти, как тот парус. И не стать тем парусом зависит только и только от тебя самого. Человек может и должен воспитывать себя в нужном направлении, если он достаточно сознателен. Душа человека податлива: ее никогда не поздно переделать к лучшему. Поэтому не следует жалеть усилий для такой переделки. Он учил меня: человек живет не сто лет. Тем более литератор. А потому надо торопиться. Жизнь наша подвержена всяким случайностям. Как это сказал Омар Хайям? «Бог нашей драмой коротает вечность: сам сочиняет, ставит и глядит». Или: «Ловушки, ямы на моем пути. Их бог расставил. И велел идти». Одним словом, надо ценить время. Упустил его — потерял все. Физиологический процесс жизни необратим во времени и пространстве. В «Страницах моей жизни» Гулиа писал: «О смерти следует думать. Она стоит перед нами неотвратимо. И жизнь не очень длинна. Не надо особенно страшиться смерти, не надо трусить перед нею. Но вовсе упускать ее из виду тоже не следует. Стоит подумать над тем, что станут говорить и думать о тебе твои читатели. В этом смысле я придаю большое значение благородству и честности писателя». И еще и еще раз варьировал он свою давнишнюю мысль о плодотворной и упорной работе: «А хорошо ли мы распоряжаемся своей молодостью? Много ли творчески работаем? Не много ли болтаем? Не очень ли мы самоуверенны?» «Что такое жизнь для литератора, если он не работает?»
Я часто слушаю голос Гулиа в граммофонной записи. Он читает свои ранние шедевры на абхазском языке. Могу сказать одно: в голосе его так мало внешнего исполнительского мастерства, что порою диву даешься. Почему поэт не пытается интонацией приукрасить стихи? Почему ни разу не оттенит он ритмичность слов? Он всегда читал свои стихи «плохо», а наизусть знал только те, которые для детей, — смешные, с причудливыми ассонансами. Однажды я спросил его: почему он мало читает свои стихи наизусть? Отец посмотрел на меня пытливо и сказал:
— А зачем?
— Чтобы читать их другим.
Он покачал головой.
— У меня на это нет времени.
Это состояние «вечного цейтнота» не покидало его до конца дней. Вспоминаю, как тяжело было с ним договориться о позировании художникам.
— Это очень трудно, — отнекивался он, — на это уйдет несколько часов.
Художник Осия Сегаль поправил его:
— Несколько дней, Дмитрий Иосифович.
— Дней?! — воскликнул поэт. — Это невозможно!
Было решено, что Сегаль будет писать его урывками, в минуты отдыха. Ни разу не удалось упросить отца позировать мне. Портреты с натуры были сделаны мною буквально на ходу. В этом смысле больше повезло Максу Бренайзену и Петру Ванееву. Немало помаялся скульптор Гиви Рухадзе. Настойчивый Рухадзе не отставал от поэта, пока не вылепил портрета до «полной готовности». (Скульптуру Гулиа, изображающую поэта с книгой на коленях, Рухадзе подарил городу Сухуми. Другая его работа установлена на могиле поэта в центре города.) Немало пришлось приложить усилий художнику Илье Шенгелая, чтобы заснять поэта на кинопленку. Позировать Гулиа решительно не желал. Не соглашался он также и на инсценировку «на лужайке, где светло».
— Если угодно, как есть, — сказал Гулиа. — В комнате.
С этим пришлось примириться. (Имеющиеся кадры изображают Гулиа в домашней обстановке, где освещение не всегда было подходящим…)
— Успеется, — отвечал он обычно на все просьбы запечатлеть его в кинокадрах, гипсе или на картине.
По-моему, он мало думал о смерти. Во всяком случае, до последних месяцев…
Я размышлял об этом, плывя на теплоходе «Дмитрий Гулиа». Его построили по советскому заказу в Югославии, на верфях Пулы. Океанский корабль шел по Адриатике, шел мимо берегов Греции, через Дарданеллы и Босфор — к черноморским берегам. Я сказал себе тогда: Гулиа был прав, когда он мало думал о смерти!
Аркадий Первенцев написал строителям теплохода: «Нам отрадно сознавать, что мирный корабль, построенный югославскими рабочими и инженерами, принимается из рук в руки советскими моряками во главе с капитаном Леонидом Шугаевым, моряками того самого моря, которое вдохновляло поэта…» «Дмитрий Гулиа являлся и является для всех нас, литераторов и граждан Советского Союза, образцом… мужественного поведения, стойкости и литературной ответственности за всякое исходящее от нас печатное слово…»
Я плыл и снова и снова мысленно пробегал по страницам его жизни…
Переговаривались мы с отцом по телефону довольно часто (когда я находился в Москве). Однажды сообщил ему, что собираюсь в Псков на конференцию читателей «Литературной газеты».
— А почему не в Михайловское? — спросил он.
Я не был подготовлен к ответу.
— Будь я на вашем месте, — продолжал отец, — собрал бы читателей где-нибудь поблизости от пушкинской могилы.
Быстро сообразив, что это было бы очень хорошо, я согласился с ним и пообещал переговорить с редакцией. Эту идею поддержали.
Наш маршрут пролегал через Смоленск, Витебск к Пушкинским горам. Оттуда в Псков и через Новгород в Москву. Была зима. Мы ехали в машине с остановками и ночевками… Я отчитался перед отцом по телефону. Он выслушал меня и сказал:
— Завидная поездка. А летом, мне кажется, неплохо бы в Тарханы. Там Лермонтов…
В Агудзеру я приехал в разгар лета. И не один вечер беседовали мы с отцом о Пушкине и Лермонтове. Он попросил внука Диму прочесть вслух пушкинскую «Бурю»… А потом долго раздумывал, между тем как домашние болтали о разных разностях. Вдруг он сказал:
— Петь свои песни на своей родной земле — что может быть лучше?..
Он потребовал бумаги и чернил. И просидел за столом до вечернего чая.
Владимир Фролов пишет: «Возрождение народа, как в серебристой капле воды, пронизанной солнечными лучами, отражается и в семье Гулиа». Это и понятно: Дмитрий Гулиа никогда не мыслил себя вне своего народа. Если бы ему сказали: вот интересы народа и вот твои личные интересы, интересы твоей семьи. Чем ты можешь поступиться? Он бы, не раздумывая, ответил: интересами семьи! Что семья, если народ абхазский в чем-то, хотя в самом малом, стеснен? Он писал: «Иногда говорят, что первую книгу литератор пишет для народа, а остальные — для того, чтобы прокормить семью. Если допустить на одну секунду, что это так, то литература давно бы захирела в масштабе всего мира… Более того, большинство писателей — подвижники, которым есть что сказать народу и которые говорят с народом ежечасно». Гулиа предельно ясно выразил свое самое заветное желание в своих стихах: «Всю жизнь свою как воин и поэт, служить народу — выше счастья нет!»
Каждый человек должен быть счастлив, утверждал поэт. А для чего же рождается и живет человек? Неужели же ради того, чтобы испить до дна горькую чашу земного существования? Никогда! И поэтому священным делам каждого, а тем более литератора, является беззаветная борьба за счастье простого человека. Гулиа писал в «Знамени»: «Человек живет однажды. И он должен прожить свою жизнь счастливо. Какая бы гигантская задача перед обществом ни ставилась, она, эта задача, не должна ни в коем случае подавлять душу, а, напротив, возвышать. Ленинизм дает для этого все возможности. В этом все существо ленинизма, указывающего наиболее верный путь к коммунизму — счастью человека». Он горячо приветствовал решения Двадцатого и Двадцать первого съездов партии и разоблачение культа личности Сталина. Поэт отмечал, что великое значение этих решений, «в частности, в том, что интересы государства и интересы простого человека были приведены в более гармоничное сочетание». Поэт писал: «Я с удовольствием слушал статью, напечатанную в «Правде» 21 декабря 1959 года, которую читал мне мой внук, особенно то место, где говорилось, что «партия критиковала культ личности и ликвидировала его последствия для того, чтобы такие явления никогда не могли повториться в будущем». Золотые слова!»