Вернувшись на кухню, я увидела, что струйка иссякла, хотя котелок не был наполнен и до половины. Кажется, где-то осталось немного воды в бутылке. Все равно надо попытаться набрать воды, если водопровод согласится поработать. Я не стала заворачивать кран, поставила под него большую кастрюлю — услышу, если вода пойдет. Мои уши научились чутко улавливать звук, который раньше для меня был такой обыденностью, что я на него не обращала никакого внимания.
Я надела мамину вязаную куртку, натянула шерстяные носки и накинула на плечи платок. Сегодня холодно, куда холоднее, чем этой порой в прошлые годы. Через открытую дверь в дом доносились запахи пробуждающегося после ночи сада. Мое дыхание превращалось в пар.
Поднос уже стоял на крыльце. Я наклонилась, чтобы взять его, и увидела сияние растущего над тундрой полумесяца — грядет праздник лунного года. Скоро в деревне начнут печь сладкие, липкие пирожки, жители развесят повсюду разноцветные фонари. Наверное, для праздника уже приготовлен дракон, на свалке царит оживление — люди ищут всякую всячину для украшений и детских костюмов. В этом году, наверное, не будут устраивать фейерверка — это слишком опасно, потому что если случится пожар, то воды погасить его не хватит. Освещать придется по-другому. Может быть, морские драконы вновь отправятся в свое далекое путешествие, и блеск их чешуи будет виден в небе. Может быть, кто-то будет сидеть на Нокке и смотреть на небесное сияние, может, рядом с ним будет другой человек, который положит ему руку на плечо и подумает, что ничто не должно меняться.
От ворот донесся звук — кто-то разговаривал негромким голосом. Я попыталась присмотреться, но ничего не увидела, кроме синей полоски, которая тут же исчезла. Голоса двоих солдат раздавались в утреннем воздухе, один из них рассмеялся.
Сегодня чуть позже — или когда там заканчивается их время стоять на посту — они пойдут в деревню гулять. Начистят сапоги, купят на площади хлеба, а может быть, голубого лотоса, а потом будут спать или бодрствовать всю ночь, не считая убегающих часов жизни. Ветер будет хватать их за москитные сетки, а солнце светить на их пальцы, но они даже не заметят живительной прохлады или успокаивающего тепла.
Имена солдат мне неизвестны, как и то, откуда они или как выглядят, но я никогда никого так не ненавидела, как ненавидела их в этот момент.
Поднос оказался совсем легким: ничего, кроме одной глиняной чашечки сушеных бобов. На подкашивающихся от усталости и голода ногах я вернулась в дом и закрыла дверь… Я удивилась обиде, которая схватила меня за горло, удивилась силе, с которой я швырнула чашку в стену, удивилась звуку, с которым она разбилась.
Реальность сплеталась по-новому вокруг меня, нити жизни переплетались вдоль и поперек, сплетались и путались, расходились и вновь создавали сеть, державшую все сущее в себе. Я видела все трещины, все уходящие от меня прожилки. Мир существовал, он все так же рождал новые жизни, но мне в них не находилось больше места. А за всем этим была вполне ощутимая пустота — холодное и спокойное состояние небытия — место, которое мы достигнем, исчезнув из памяти мира. Место, где мы будем по-настоящему мертвы.
Хотелось отвернуться и уйти прочь, но мне не позволяла это сделать цепочка событий, что привела меня сюда, запечатленное в камне прошлое, которое никогда не отпустит, не сдастся, не рухнет, не изменит своих форм. Я буду смотреть на него, пока смотреть будет уже не на что. О прошлом складывают разные истории, но истина, что лежит в их основе, никогда не переменится. Она не признает иной власти, кроме своей.
Во мне откуда-то изнутри поднялось жжение, которое вырвалось наружу тяжелым, прерывистым стоном. Дыхание сбилось, все тело свернулось вокруг обиды и печали, а потом всхлипывания начали так разрывать меня, что сдерживаться было невозможно. Я рухнула на пол и разревелась в голос.
В воздухе висит молчаливая пыль. Из окна в комнату падает свет. Я в изнеможении лежу на полу, чувствуя, как высыхающие дорожки от слез стягивают кожу на лице, и думаю, что останусь здесь, все равно солдаты придут утром, а бутылки пусты. Я могла бы лежать здесь, пока вода не иссякнет во мне.
Я чувствую, как на моей коже сгущается тишина. Очень хочется поддаться ей и навсегда закрыть глаза. В этой мертвой бездыханности что-то движется. Ах, если бы эта муха перестала жужжать, тогда я смогла бы немного поспать. Но она не перестает, а вновь и вновь бросается на стекло, не понимая, почему не может пробить его и выбраться на волю. Я открываю глаза и вижу ее, бьющуюся в узком пространстве между окном и занавеской тень.